То неловкое чувство, когда расписал всю свою жизнь вплоть до смерти, выполнил все то, что запланировал, смирился с последним и тут... бац!...
Жизнь после смерти.
Поначалу Жерару казалось, что он очнулся в преисподней. Кромешная тьма, он не может дышать, вокруг какие-то тела. Он только спустя несколько часов осознал, что находился в каком-то закрытом отсеке для хранения тел омников. И что он сам каким-то образом очутился в теле омника. Прежде чем вспомнить про историю почти десятилетней давности, когда согласился помочь доктору Ляо с её проектом. "Проект Эхо". Рейес и Моррисон были, как и весь мир после событий Омнического кризиса, жестко против появления нового искусственного интеллекта, и даже сам Жерар говорил Мине, что "благими намерениями выложена дорога в ад", однако все равно согласился помочь ей, - лучше уж пускай новый "уничтожитель человечества" будет обладать его чертами характера, чем какого-нибудь умника.
И кто бы мог подумать, что небольшой имплант обернется в... такое. Наверное, никто, - Ляо наверняка собиралась его отключить, но не смогла из-за смерти. Жерар как-то об этом не подумал, а другие просто не обратили внимание, что одна из программ продолжает свою работу. Счастливое совпадение? Может быть, но вот только Лакруа был готов к своей смерти, а его это "чудесное" спасение портило много планов, завязанных на ней. Плюс ему пришлось потратить около недели, чтобы выбраться из законсервированного хранилища наружу, - и только новое электронное сознание не позволило ему сформировать клаустрофобию.
Он был мертв. По настоящему, ведь фактически текущий Жерар был попросту "копией" оригинала. Со всеми его навыками, воспоминаниями, характером... но не настоящим Жераром. Клон, в некотором смысле. А это значит, вспоминая комиксы и различные фильмы, ему предстоит идти по собственному пути. Или же делать так, как поступил бы настоящий Жерар? Это все так... запутанно. Голова, конечно, не болела от этих размышлений, но ему было сложно с этим разобраться, кем себя считать, кем быть. И он не мог сделать этого в одиночку, однако к старым друзьям нельзя было, - как-никак мсье Лакруа умер для них, и они горюют, и для них также это все будет очень запутанно. И страдательно. Как бы не хотелось поговорить с Аной, Джеком, Гэбриелем, Коулом, Мойрой, Гендзи, Ангелой, Райнхардтом, Торбьорном, Уинстоном... Амели.
Ох, Амели. Последняя в списке, но не в сердце.
Как бы он хотел ей помочь, но он был мертв для нее. А в этом состоянии ничего не мог сделать. Для того, чтобы вернуть ей баланс, он должен был отыскать собственный. Он не освоился с этим телом до конца, мысли продолжали терзать его, и пойди он в таком состоянии штурмовать базы Когтя, то его разберут на запчасти через пять минут. И даже если он отыщет её... это будет не её непутевый муженек, а лишь его блеклая металлическая копия.
Нужно было стать un cool металлической копией. И, к счастью, было такое место на планете, где в этом помогали.
[indent]
[indent]
- Je suis désolé, mon pote.*

Жерар чуть было не нажал на спусковой крючок пистолета, который моментально выхватил, увидев силуэт "Разорителя" посреди разбушевавшейся снежной бури. Рефлекс, - в годы Омнического кризиса Лакруа был одним из тех, кто совершал вылазки в тылу врага и лишал его командиров, и даже в новом амплуа старые привычки не хотели умирать. Остановил француза, как ни странно,  его же мозг, позволивший в доли секунды напомнить, что война давно закончилась и многие из бывших неприятелей ушли сюда, в Шамбалу, и среди них могли быть также и "Разорители".

- Я так понимаю, это вы встречаете новоприбывших?

Лакруа был не один, с ним ещё было с десяток "беженцев", - кто-то бежал прочь из недружественной Германии, кто-то просто не мог найти взаимопонимания с людьми. Был, впрочем, один чудик из Голливуда, хотевший посмотреть на бытие непальских омни-монахов, дабы набрать материала для будущей постановки "Кунг Фу Кибер" или что-то в этом роде. Жерар, пропутешествовавший из лаборатории с Соединенных Штатов именно что с последним (а также ввязавшись в приключение по спасению всех остальных от рук торговцев запчастями), как никто другой желал скорейшего избавления от него в безмятежных сводах монастыря.
 
- Меня зовут... Крест, - имя, к которому Лакруа пришел за время путешествия. Ничего сложного, просто его фамилия в переводе с французского. А также то, что он нес на себе крест ходячего мертвеца, - И я люблю 'газд'гажать ок'гужающих своим ф'ганцузским акцентом. П'гини... кхе-кхе... Принимаете таких? Или нам нужно помочь по хозяйству, выполнив поручения по сбору репы и убийству крыс в подвале, как в этих "чиловечиских" РПГ, чтобы получить право прохода?

Жерар никак не мог помочь себе, даже после смерти.

* - Прошу прощения, приятель.

- Ох, frere* Рамматра, не спеши записывать меня в amant humain**!

Здоровяк-"Разоритель" был... уязвлен. Ранен... душевно, как бы парадоксально это не звучало. Казалось бы, не его дело, пускай Дзеньятта или Мондатта наставляют его на путь истинный, но беда была в том, что они были без понятия, что же двигало людьми. А Жерар знал. К сожалению, к счастью. Умер из-за этого - это точно.

- Правда... Может, это тебя не совсем устроит, я не готов сказать всю правду о себе. Но та часть, которую я готов... что же... она связана с тем, как меня создали. Я не был "пробужден" как остальные, я был создан уже после всего этого, благодаря стараниями того же человека, что создал Аврору. Промежуточная стадия в том, чтобы повторить то невозможное, что случилось.

Жерар старался подбирать слова осторожно. Скорее всего он уже допустил ошибки, которые аукнутся ему в будущем, но такова была его суть, своими благими намерениями мостить дорогу в ад во второй раз.

- Но Доктор Ляо не пыталась повторить первый раз, она шла по новому пути. Для создания робота с быстро адаптирующимся искусственным интеллектом, но избегая невольного создания ещё одного "бога-программы",  они сканировали человеческие личности, дабы скопировать их способность к обучаемости - когда ты делаешь постепенно, своим опытом, а не получаешь всю информацию с Интернета прямиком в свой процессор, отчего его переклинивает и возникает зудящее желание стать Альтроном и опрокинуть на планету её же кусок.

Хотя марвеловского злодея можно было понять, - кто бы отказался выждать миллионов лет в спящем режиме, чтобы выйти перед эволюционировавшими бобрами в их бронзовом веке и стать для них богом?

- Ты не прав, говоря, что меня тянет к человеческой культуре. Наоборот - меня тянет к омникам, потому что я хочу лучше узнать их, абстрагироваться от "человеческого" во мне. А по поводу того, знаю ли что-то про нападение... 

Он не мог остаться в стороне, конечно же. Как только услышал, так сразу тайком покинул территорию монастыря и провел собственное расследование. Кто-то даже был допрошен с особым пристрастием, Рейес бы прослезился, узнай, как Жерар умеет в "плохого копа", хоть во время Блэквотча он всегда был "хорошим".

- Чечен-Оол Ковалыг. Тувинец, майор Вооруженных Сил Российской Федерации в отставке, ветеран Омнического Кризиса на Сибирском фронте, где он потерял все - свою семью, своих сослуживцев. Прибыл в Шамбалу по собственному убеждению, потому что он не мог спокойно смотреть на то, как "машины нашли мир и спокойствие после пролитой ими крови". Ему не составило труда как завербовать нескольких местных жителей на свою сторону, так и запудрить мо... эээ, процессоры нашим братьям, используя свою трагичную историю. К несчастью, он встретил печальный конец, поскользнувшись и упав в горную расщелину.

Жерар опустил ту деталь, что это случилось во время его допроса, который перерос в драку, и он честно пытался спасти Ковалыга, чтобы тот предстал перед судом... но военный предпочел отпустить его металлическую руку и дать гравитации решить свою судьбу.

- Человечество - это огромная биологическая аномалия, которая так и не смогла определиться со своим статусом за те три с половиной тысячи лет, что возникла цивилизация. Оно всегда искало врагов, с которыми могло соперничать, но поскольку никакой другой не смог равнозначно эволюционировать ему в конкуренты,  то находило противников в самом себе. Пока не появились омники - бездушные роботы, созданные быть лишь инструментами, которые неожиданно обрели сознание. Разве не самое то обратить весь свой разрушительный потенциал на них, tu ne penses pas***?

Жерар немного помотал плечами, напоминая себе, что они у него есть, и что он не в гробу, что он может двигаться. Хоть и не может дышать. Словно... гуляешь по дну океана. Вроде что-то чувствуешь, но в то же время не так, как чувствовал все это ранее, в человеческом теле.

- Но человечество старается стремиться к лучшему. Ведь если бы это было не так, то царили бы фашистские государства и в ходу были жертвоприношенческие религии с рабством как обыденным явлением.  Да, есть плохие люди, есть несправедливость, есть непонимание, - но в то же время есть и хорошие люди, борющиеся с несправедливостью и ратующие за просвещение. Век людей короток, и каждый раз новое поколение хоть и учится на опыте предыдущих, но умудряется наделать и своих ошибок.

Воспоминания о прошлом вновь начинали терзать Лакруа, но, подобно Рамматре, он симулировал вздох, отгоняя их прочь. Потом, когда он уединится в своей келье.

- Мы же, омники, по сути своей вечны. Очень молоды, конечно, и как дети, пытаемся имитировать поведение своих родителей, но пройдет десятки, сотни лет - и знакомые тебе люди уже умрут, а вот твое металлическое тело продолжит функционировать. Но в то же время у нас навряд ли будет следующее поколение. Убивая человека, ты убиваешь всех потомков, которых он мог произвести на свет. От отъявленных бандитов до величайших докторов и дипломатов. Убивая омника, ты убиваешь возможность для будущего узнать о прошлом так, каким оно было. Наши жизни - равнозначны, но пока что не все это поняли. И Мондатта направляет все свои усилия на то, чтобы выиграть для омников время,  дать им набраться опыта, и дать свежему поколений людей сменить то, что помнит горечь войны и омрачнено предрассудками по отношению к нам.

Жерар надеялся, что он не звучал как Мондатта и Дзеньятта. Он просто старался передать то немногое, что он усвоил, пребывая в Шамбалле.

- Это нелегкий путь, frere Рамматра, терпеть издевательства хулигана, надеясь, что ему надоест и он отстанет. Ведь так хочется взять и начистить ему museau****, чтобы знал свое место, чтобы не причинял тебе страдания. Но нужно помнить, что давая сдачи, результат является непредсказуемым. Хорошо, если отстанет. А вдруг не осилишь, и он ещё больше побьет, да ещё и твоим друзьям трусы на головы натянет? А вдруг он в отместку приведет подмогу? А вдруг ты его покалечишь или убьешь, и тебя посадят за решетку за превышение самообороны? А человечество - это тебе не школьный хулиган, нельзя просто так взять и свалить его, без подготовки и ресурсов. Поверь, оно само уже пыталось неоднократно себя прикончить, не получилось.

* - брат
** - любитель человеков
*** - так не считаешь
**** - рыло

Вопрос — как контрольный в голову, проверка — есть ли там ещё хоть что-нибудь живое, способное чувствовать, или же ничего не осталось, кроме жёсткого следования самолично установленным правилам. Играми можно манипулировать: человеческое стадо легко меняет направление, стоит указать ему дорожку, и именно поэтому соревнования неизменно продолжаются, даже если среди 456 человек находится хотя бы сотня, кто не желает продолжать.

Ин-хо не хочет манипулировать собственным братом только затем, чтобы доказать свою правоту.

Он молча следить за тем, как Чжун-хо выходит на пятно света. Чжун-хо не может знать, что снайперы уже складывают свои винтовки в чехлы и покидают позиции по сигналу от своего Лидера, но эта показательная жертвенность неприятно отдаётся в груди. Мол, «смотри, я доверяю тебе жизнь, а ты можешь довериться мне?».

Один раз они уже стреляли друг в друга. Там, на обрыве. Чжун-хо стрелял потому что не знал, что на маской Ведущего находится Ин-хо; Ин-хо же стрелял, потому что ему нужно было создать видимость соблюдения правил для собственных подчинённых. "Те, кто не с нами — против нас". Всё просто. Ин-хо выстрелил, а затем уже попросил капитана Пака отрядить лодку на поиски упавшего тела. Выловить, спасти. Пулевое рядом с ключицей — не смертельно, но достаточно серьёзно, чтобы немедленно доставить в больницу.

Нет смысла врать, потому что Чжун-хо считает по микро-реакциям, так хорошо выученным за многие годы.

Выстрелил бы?

— Всё бы зависело от действий твоего подкрепления. Я бы не стал стрелять в тебя намеренно, но, возможно, мне бы пришлось.

И это такая же правда, как и то, что Ин-хо не достал револьвер даже тогда, когда увидел оружие в руках в зашедшего в комнату Чжун-хо. А мог бы, всего лишь заведи руку под пиджак и вытащи.

— От моей смерти ничего не изменится, — говорит Ин-хо и думает о том, что разговор повторяется. Он уже говорил те же самые слова, но не брату. А Ки-хуну. — Моё место займёт другой. Поэтому ты до сих пор не убил меня.

Будь это полугодом ранее, место занял бы человек, носивший звание Офицера. Северокореец, глушащий нервозность в алкоголе торговец органами, он варился во внутренней кухне Игр достаточно, чтобы добраться до руководящей должности. Однако, он мёртв благодаря Одиннадцатой. Ин-хо не знает наверняка, но предполагает это, учитывая, что Офицер не появился во время эвакуации, его рация продолжала молчать, а ещё он лучше подбирал игроков будучи когда-то вербовщиком, чем нанимал персонал впоследствии.

Ин-хо не думал, что будет настолько больно. Он оттягивал неминуемый разговор на как можно более неопределённый срок, чтобы, может быть, собраться с мыслями, продумать позицию, доводы, аргументы. Ни черта он не продумал. Всё равно больно.

И может сколько угодно болеть, но, как показала практика, примешивание эмоций делает только хуже.

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

“...брат...”

ее голос слегка дрожит, обрывается, разлетаясь белоснежными перьями птиц и неминуемо умирая в давящей тьме .

“...ты помнишь, как...?”

ее бледные, хрупкие ладони боязливо сжимают ткань его костюма.

тянущее, неприятное чувство холодом растекается внутри — и хватка непроизвольно слабеет, но она все еще не отпускает его.

отпустить на мгновение — значит отпустить навсегда.

“...ты же помнишь...?”

на ее пересохшие губы падают капли собственных слез. от солоноватого вкуса саднит язык, настолько, что ее чувства притупляются и остается лишь неестественный сладковатый привкус.

она чувствует — их время заканчивается, спетая мелодия постепенно стихает, лишь эхом разносясь по пространству.

всего через несколько системных секунд их маленький, сжатый до них двоих рай погибнет.

* * *

закрывая глаза, она порой видела один сон.

пожелтевшие от времени обои, испещренные царапинами, местами — порванные в клочья. в неясном свете свечей они почти терялись, лишь редкие всплески пламени заставляли оживать нанесенные временем шрамы.

от сырости и затхлости на языке был легкий привкус гнили и старости. и даже он почему-то казался таким родным и привычным, что от воспоминаний на глазах проступали слезы. 

на книгах и потрепанных игрушках нередко скапливалась пыль — и она всегда пыталась стряхнуть ее, от чего поднимались белесые клубы, преломляя свет свечей, и комнату на время окутывала пугающая мгла.

мгла казалась неприятной и чужой.

в такие мгновения ее ладошки всегда тянулись к старшему брату и хватали его за рукав, нервно сжимая ткань.

она задерживала свой взгляд на его лице, на его глазах, напоминавших маленький пруд, обрамленный золотом душистых цветов. иногда этот пруд походил больше на умиротворенное море, иногда — на стеклянный аквариум, а иногда — на осколок небесной синевы.

ее голос никогда не дрожал, когда она произносила: “...брат, мы же посмотрим сегодня на звездное небо?”

мама с мягким укором смотрела на них, пока на ее пепельных волосах играли блики от пламени. она никогда не говорила “нет”, но всегда просила их быть осторожнее.

с искренней улыбкой она отвечала матери, что они будут беречь себя.

она не знала значения этих слов, но ей казалось важным произнести их.

мама всегда улыбалась в ответ и возвращалась к своим делам. блики все еще скользили по ее силуэту, и казалось, что их можно поймать и ощутить тепло перистых облаков.

в то невыносимо долгое, трепетное мгновение ее взгляд замирал на старшем брате.

и этот мир, и эта усталая ночь словно существовали для них двоих.

Каждый из присутствующих говорил спокойно. Даже сдержанно, тщательно отмеряя яд в граммах, а сарказм в процентах. Никто не кричал и, тем более, не обвинял. Спор шел вежливо, оскорбления маскировались под мнения, а правда под риторикой, способной пройти любую юридическую экспертизу.

— Ситуация с Лемносом должна быть рассмотрена как инцидент, не отражающий политики компании.
— Мы не можем осуждать всю структуру ЛюмКерамикс из-за частной инициативы одного из ее руководителей.
— Конечно не можем. Ведь этот руководитель совершенно случайно имел доступ ко всем логистическим узлам, ресурсам и охранным протоколам. И никем не контролировался. Как это бывает в абсолютно здоровых системах.
— Мы не можем основывать выводы на эмоциях.
— Кончено, будем строить их на количестве трупов, так гораздо надежнее.

Заседание совета шло в привычном темпе последних недель. Все знали о чем говорят. И все делали вид, что не говорят ни о чем.

— Мы должны понимать, что господин Блэквуд действовал в интересах компании, — произнес один из голосов, холодный и округлый, как стальной шар.
— Конечно, — тут же отозвался другой, — сдав своего руководителя он, безусловно, укрепил корпоративную этику.
— Он помог остановить деятельность Ликующих.
— Вовремя понял, в чью сторону дует ветер.
— Это был риск.
— Это был расчет. Причем очень точный.

Исюань сделала глоток чая и перевела взгляд на Дэмиана. Он выглядел собранным. Лицо спокойное, взгляд безукоризненно вежливый. Он не участвовал в споре, скорее всего потому что не хотел обращать на себя ненужного внимания. Он сделал правильный ход в нужный момент и теперь ему оставалось только удержаться на плаву, пока вокруг делили спасательные круги.

Она смотрела на него всего миг, не дольше одного вдоха. Затем снова занялась подсчетом чаинок, плавающих в ее чае.
Шифу присутствовала фактически отсутствуя. Это был ее визит вежливости, дань уважения мэру, который, по какой-то одному ему ведомой причине, желал, чтобы она тоже принимала участие в обсуждении. И поэтому она смиренно сидела, сдерживая желание встать и просто уйти, как делала всегда, когда ее ученики начинали искать в спорах не истину, а победу.

Рядом кто-то заговорил про "недостаточную осведомленность отдела внутренней безопасности", а кто-то о "временном провале в системе контроля за распределением ресурсов". В зале запахло умной, аккуратно завуалированной глупостью. Ей подумалось, что если бы Ликующие сейчас сидели среди них, то им, вероятно, не оставалось бы ничего кроме как вежливо извиниться и предложить помощь в составлении протокола.

Вздохнув, она поставила чашку на стол. Тихо, чтобы стуком не перебить чье-то важное заявление о соблюдении отчетности.

— Кажется, — голос она повышать не стала, но момент выбрала идеально, в паузу, когда оппоненты сделали передышку перед следующего раундом взаимных обвинений, — господин Блэквуд упоминал что-то об экскурсии на завод ЛюмКерамикс?

Тишина так резко опустилась на зал, что едва не создала вакуум. Исюань почти физически ощутила как все взгляды в зале обратились к ней. Каждый надеялся, что она пошутила.
Она не шутила.

— Думаю, было бы разумно воспользоваться этим предложением, — продолжила она, не обращая внимания на вызванную реакцию. —  Завод ведь уже очищен, насколько я могу судить? Мне кажется, что инспекция помогла бы развеять последние сомнения.

Кто-то кашлянул. Кто-то опустил глаза в бумаги, в которых внезапно срочно понадобилось что-то найти. Один из членов совета потянулся к стакану с водой.

— Я могу сопровождать делегацию, — добавила она, не изменяя своему ровному и будничному тону. — И возьму с собой несколько учеников. Это будет полезный опыт.

“...брат...”

ее голос слегка дрожит, обрывается, разлетаясь белоснежными перьями птиц и неминуемо умирая в давящей тьме .

“...ты помнишь, как...?”

ее бледные, хрупкие ладони боязливо сжимают ткань его костюма.

тянущее, неприятное чувство холодом растекается внутри — и хватка непроизвольно слабеет, но она все еще не отпускает его.

отпустить на мгновение — значит отпустить навсегда.

“...ты же помнишь...?”

на ее пересохшие губы падают капли собственных слез. от солоноватого вкуса саднит язык, настолько, что ее чувства притупляются и остается лишь неественный сладковатый привкус.

она чувствует — их время заканчивается, спетая мелодия постепенно стихает, лишь эхом разносясь по пространству.

всего через несколько системных секунд их маленький, сжатый до них двоих рай погибнет.

* * *

закрывая глаза, она порой видела один сон.

пожелтевшие от времени обои, испещренные царапинами, местами — порванные в клочья. в неясном свете свечей они почти терялись, лишь редкие всплески пламени заставляли оживать нанесенные временем шрамы.

от сырости и затхлости на языке был легкий привкус гнили и старости. и даже он почему-то казался таким родным и привычным, что от воспоминаний на глазах проступали слезы.

на книгах и потрепанных игрушках нередко скапливалась пыль — и она всегда пыталась стряхнуть ее, от чего поднимались белесые клубы, преломляя свет свечей, и комнату на время окутывала пугающая мгла.

мгла казалась неприятной и чужой.

в такие мгновения ее ладошки всегда тянулись к старшему брату и хватали его за рукав, нервно сжимая ткань.

она задерживала свой взгляд на его лице, на его глазах, напоминавших маленький пруд, обрамленный золотом душистых цветов. иногда этот пруд походил больше на умиротворенное море, иногда — на стеклянный аквариум, а иногда — на осколок небесной синевы.

ее голос никогда не дрожал, когда она произносила: “...брат, мы же посмотрим сегодня на звездное небо?”

мама с мягким укором смотрела на них, пока на ее пепельных волосах играли блики от пламени. она никогда не говорила “нет”, но всегда просила их быть осторожнее.

с искренней улыбкой она отвечала матери, что они будут беречь себя.

она не знала значения этих слов, но ей казалось важным произнести их.

мама всегда улыбалась в ответ и возвращалась к своим делам. блики все еще скользили по ее силуэту, и казалось, что их можно поймать и ощутить тепло перистых облаков.

в то невыносимо долгое, трепетное мгновение ее взгляд замирал на старшем брате.

и этот мир, и эта усталая ночь словно существовали для них двоих.

— Подобная мелочность в вопросах гостеприимства тебя вовсе не красит — запомни это, Ликаон, — Хьюго — как и всегда — мастерски увиливает от ответа на каждый поставленный перед ним вопрос — знает, что у Ликаона не хватит духу настаивать. — Ну-ну, только не смотри на меня волком — я буду паинькой, даю слово.

Звук удаляющихся механических шагов Ликаона — словно стук молотка по крышке гроба. Хьюго представляет, как лежит внутри: невыносимо красивый и прекрасно торжественный — в белоснежной шёлковой рубашке с расцветающим у горла пышным жабо, похожим на охапку хризантем; чопорные тётушки, выстроившись вдоль алтаря, украдкой смахивают накрахмаленными платочками слезинки с морщинистых лиц, крошечные язычки пламени на высоких свечах трепещут от их сотрясающих воздух рыданий, и очаровательная директор видеопроката стоит над ним с трясущейся губой и букетиком петуний в руках.

Вообще-то, говорит Хьюго самому себе, в этом нет его вины — ни в ногах Ликаона, ни в его потерянном глазе; но всё равно чувствует как изнутри его грызёт совесть — мерзкий паразит, выедающий нутро до самого дна, пока не останется ничего кроме дыры размером с чёрную, космическую. Из-за этого чувства Хьюго никак не может решить — злится ли он на Ликаона до сих пор.

Свою детскую обиду на него он бережно лелеет годами: оберегает и взращивает, как самый нежный на свете цветок — думает что имеет на это право; предатели прощения не заслуживают. Но в конце концов за помощью — в чём, разумеется, не позволяет себя уличить — всё равно приходит почему-то именно к нему. Может, ему стало бы легче, если бы Ликаон отослал его ко всем чертям — но этого не происходит, и Хьюго окончательно запутывается в себе. Монетка в его пальцах крутится всё быстрее, пока не превращается в размытое пятно.

Хьюго втаптывает самого себя в выгребную яму самокопания и рефлексии аккурат до возвращения Ликаона — тогда он снова натягивает на лицо маску экзальтированного равнодушия.

— Очень любезно с твоей стороны, мой дорогой партнёр. Сервис в вашем агентстве выше всяких похвал — обязательно поставлю пять звёзд.

Когда дверь за его спиной захлопывается, Хьюго тут же падает в постель, на ходу сбрасывая ботинки и срывая с шеи галстук. Его распорядок фантомного вора прямо противоположен занудному расписанию Ликаона: по ночам он предпочитает бодрствовать, а спать — в светлое время суток, — но он обещает играть по установленным в особняке правилам, и его на удивление быстро начинает клонить в сон.

Даже одиночество конкретно в этой комнате почему-то больше не кажется ему таким невыносимым.

***

Ликаон и впрямь будит его стуком в дверь со стариковской педантичностью. Хьюго, щурясь, смотрит на прикроватные часы: электронное табло клоунски подмигивает ему цифрами — 7:30., — и всем организмом воспроизводит чудовищный зевок. Сегодня у него отчего-то нет настроения устраивать цирковое шоу, он изумительно покладист и играет роль прилежного гостя.

В столовую Хьюго спускается в сопровождении Ликаона — освежившимся, но слегка небрежным.

— Bonjour, милые леди, — в приступе галантности он по очереди алчно припадает губами к женским ладошкам в белых перчатках — кроме Эллен, потому что она, очевидно, ни капли не заинтересована в этих фальшивых играх в этикет.

Со спутницами Ликаона он уже знаком — заочно.

[indent] все что ванда помнит, с самого начала своей жизни - это его пронзительные голубые глаза, легкий прищур и склоненную набок голову. она находясь на огромном расстоянии, знает каждый его вдох, любую перемену настроения и то, как учащается его сердцебиение, стоит ему ощутить тревогу. он вихрем проносится через сотни километров, чтобы оказаться рядом. ванда чувствует его руку в своей, как он сжимает ее холодные пальцы и подносит их к своим горячим губам. обдувает их своим дыханием и еле касается костяшек в едва заметном поцелуе. он всегда был рядом, она чувствовала его кожей, сердцем, пульсацией крови, что струилась по венам. пьетро. единственный, самый важный, нужный, такой необходимый. ее вторая половина, лучшая версия. только благодаря ему ванда чувствовала потребность жить, дышать этот прогорклым кислородом, позволять нечестивости проходить сквозь ее тело. она боролась ради него, для него. ведь знала всего его чувства наизусть, лучше чем свои. скрытые идеи и желания, все мысли, потаенные, которые он пытался скрыть от нее, она позволяла ему думать, что он скрывает.

[indent] еще лучше она помнит, как лежала в объятьях своего брата под тоннами бетона и слезы тихим градом спускались по ее щекам. он шептал ей, что все будет хорошо. он обещал ей, что не покинет ее, всегда будет рядом, сделает все, чтобы они пережили этот ужасный день. затем второй. третий.
тогда, в ее груди что-то грубо щелкнуло, ярость и обида накатили с удвоенной силой. ей хотелось разорвать каждого причастного к этой трагедии. она жаждала вгрызаться в их сознание, потроша в клочья все, к чему сможет дотянуться. этот страх потерять брата, грыз ее, подталкивал, издевался, шептал, накручивал. звал за собой. обещал власть. напади первой, уничтожь. опереди своих врагов.
но эти голубые глаза напротив, держали ее на строгом поводке. она верила ему, она шла за ним. ей было все равно в какой точке земли жить. лишь бы засыпать рядом и быть уверенной. в нем. в себе. в них.

[indent] они бегут, скрываются, меняют личины, тасуют чужие жизни похлеще любой колоды карт.
они не успевают затеряться в водовороте жизни. вижн тянет их словно дрессированных собак, а ванда хмурит брови все больше.
еще одна битва.
сделай все, что угодно. только живи. не умирай пьетро, дыши.
она волнуется, когда пьетро исчезает из поля ее зрения. пытается потянуться к нему ментально, но эти безумные, жестокие мысли сбивают ее с толку и стоит ей задержать дыхание, попробовать успокоиться, так как он ее учил. пьетро оказывается рядом.
аромат свежего ветра, кедрового шампуня для волос и сладкого дыхания. он всегда жевал какие-то конфеты и это успокаивало ее. пахло домой. чистотой. любовью. терпким предвкушением на кончике языка. его губы находят ее чувствительное место за ухом и ванда с тихим мычанием закатывает глаза, закидывая голову ему на плечо. он намного выше, шире в плечах и его обжигающие руки прячут ее от всего мира. от хаоса и бед. ей хочется зарыдать от облегчения и боли одновременно. так сильно стучит ее сердце, когда он вот так близко стоит. от его предложения по всей ее коже пробегает стая ледяных мурашек. неужели он готов?
- пьетро?
она мягко улыбается, стараясь повернуть голову так, чтобы встретиться с ним взглядом.
- всегда. куда угодно. все, что ты захочешь. я не хочу гостей, друзей. я хочу тебя.
ее губы мягко касается его щеки, чуть задевая уголок широкой улыбки. она хочет сбежать уже сейчас, ей плевать, даже если весь мир сгорит дотла. но она боится сказать это вслух. вдруг сбудется?

[indent] это было последним, что она сказала ему. еле ощутимый поцелуй, буквально две секунды после он исчез и закрутилась кровавая бойня. ванда сражалась, она сносила противников, возводя руки к небу и щедро делилась своей силой уничтожая каждого, кто пытался ее остановить. она спасла сотни жизней, но потеряла самую главную.
пьетро умер.
ванда ощутила резкую боль внутри себя, словно ее разорвали на куски. сила сгустком задрожала в районе солнечного сплетения и всплеск, который вырвался изнутри показался ей атомным взрывом. крик агонии оглушил всех, кто был рядом. ванда максимофф не помнила себя в своей ярости и пламя мести горело ярко. ей не хватило совсем немного, чтобы уничтожить таноса. пьетро..
а затем и она исчезла на долгие годы, пока остатки мстителей пытались вернуть все на круги своя, девушка переживала ад каждую секунду своего забытья. может кто-то и не помнил, не почувствовал скачка, в ней же все горело синим пламенем.

[indent]  [indent] вествью кажется ей хорошей идеей.
она сделает себе свой мир, свой уголок рая и свободы. сосредоточенно и вымерено ткет реальность, меняет правила и закрыв глаза все еще видит перед собой его.
прошло семь лет.
слишком большой срок, чтобы быть вдалеке от брата. она не находит в себе сил, чтобы терпеть. сводит руки вместе и ощущает потрескивание своей магии, нарушает все правила, возвращает его себе. раз и навсегда.
и пусть хоть кто-то попробует вновь подойти хоть на пушечный взрыв к нему, она за себя не отвечает.
ванда плачет, когда тело пьетро оказывается у ее ног.
ее пальцы гладят его белоснежные волосы и она пытается найти какие-то изменения в его лице, теле. все ли она учла, смогла ли променять свою душу на его жизнь?
- пожалуйста, пожалуйста, - ее губы касаются его ресниц, бровей, острых скул и подбородка. его лицо мокрое от ее слез, - пьетро, ты слышишь меня, открой глаза... пьетро.

Янтарные отсветы — скользят, текут, отражаются — в окнах высотных зданий, на стеклянных поверхностях столов около заведений, на цветастых билбордах; выглядят броско и дорого, но они пусты — маркетинговый ход, образ с навязчивым требованием “купи”. Безликое скопление повинуется — добровольно отдает остатки своей мнимой свободы, говоря “спасибо”.

Пир-Пойнт умеет себя продавать — создавать иллюзию желаемого и запрашивать за это высокую цену.

Как и Пенакония.

Переливы янтаря на его часах стоимостью больше человеческой жизни сменяются на пурпурный всплеск — лживое и чужое — с терпким, душным привкусом трещин на игральных фишках.

Ее нет — ни в беглых упоминаниях, ни в бесчисленных партиях за игровым столом.

Ее нет — и он почти верит в это.

Ее нет — до тех пор, пока взгляд не цепляется за смутно знакомый силуэт.

Вглядывается — не верит — лихорадочные кошмары под утро проступают осколками на поверхности авантюрина.

Тошнота в горле — д а в и т; но он привычно скрывается за маской и играет роль — улыбается криво и устало, слегка клонит голову набок и облокачивается на парапет, подпирая ладонью щеку.

С языка почти срывается ложно-медовое “господин Воскресенье”.

Дня, когда они встретятся вновь, не должно было быть. Пенакония была и остается лишь проектом — душным, нервным, местами — омерзительно личным, но все же проектом. Завершенное дело закрывается навсегда — подписанные документы, проставленные печати, приторные улыбки, отсутствие зрительного контакта, лишь пара бессмысленных фраз и быстрое прощание. После — оценка работы, выплата премий, повышение или понижение [ или что-то хуже ] — и сделка забывается до неловкого разговора во время дружеской игры в покер с коллегами из других отделов, которые в диком порыве ненасытности готовы использовать любую незначительную деталь ради поглощения своего ближнего. Единственная святая вещь для них — собственное благосостояние, а руководители [ и особенно — Освальдо ], метящие в правление, готовы заплатить любую цену за возможность утопить чужой отдел.

В конечном итоге никто из отдела стратегических инвестиций — исключая разве что мягкосердечную Топаз — не пересекается с участниками предыдущих проектов, в особенности — с помехами, возникавшими во время работы.

Он помнит его — в ровном, приглушенном свете, скользящим теплотой по ткани, идеально выточенная фигура с выверенными движениями, нежной, но ненастоящей улыбкой, и давящим взглядом сине-золотых глаз.

В то мгновение Воскресенье казался одновременно и благогодетелем с изящными жестами и мягким голосом, и палачом, замахивающимся топором [ и то, и другое — ложь ].

Господин Воскресенье словно проникает под кожу — слова пробираются в ткани, копошатся внутри и грызут вены. Ничего, кроме отвратительного ощущения, что кое-кто заходит слишком далеко.

В их встречах искренность давилась собственной кровью — лживые реплики и недосказанности сжимали ее горло, лишая возможности сделать хотя бы вдох, и рассекали ее глотку острым лезвием.

Ничего приторного.

Оппоненты за игорным столом такие же — хищно-невыносимые, но всегда — неумелые и неловкие.

Даже паразиты из отдела развития маркетинга — во время раздач они всегда сидят напротив, следят неотрывно, изучают — и пытаются рассекать скальпелем в отчаянной попытке прочесть следующий ход.

У них никогда ничего не выходит — после очередной раздачи они остаются ни с чем.

Их легко держать на расстоянии вытянутой руки, не подпускать близко [ настолько близко, что становится н е в ы н о с и м о ].

Но господин Воскресенье оставляет неприятное, преследующее ощущение, что собственные мысли сжимают пальцами твою шею, лишая возможности сделать хотя бы вдох.

Пенакония стала болезненным сном, оставшимся нервными отзвуками в его памяти.

Неприязни нет — его отношение к Воскресенью было не личным, а лишь рабочим-профессиональным. Но он переступил определенную грань, коснувшись того, чего ему не следовало касаться.

В их последнюю встречу все было немного иначе. Господин Воскресенье — сломленный, трагедийный герой, упавшая птица с обрезанными крыльями — не летает, барахтается на земле, до тех пор, пока не будет съедена хищниками.

Он выживает — и на вопросительный взгляд Авантюрина Яшма лишь улыбается — немного криво и ядовито. Она всегда дает лишь столько информации, сколько захочет, — и почти всегда этого мало, катастрофически мало. Не называет цену — лишь ловко поправляет волосы и уходит, оставляя с ощущением очередной махинации.

В момент, когда в новой игре появляется третье лицо — очередной трагедийный, отчаявшийся герой? смешно, — Авантюрин спускается по лестнице быстрым шагом и преодолевает незначительное расстояние.

— Если у вас какие-то вопросы к моему другу, — он небрежно бросает под чужие ноги пачку купюр, — то надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы они отпали?

Это — очередная игра.

И сейчас Авантюрин берет верх.

Он видит — смесь испуга и непонимания, нерешительность в дрожи тела — отсветы янтаря даже в этом лезвии.

Пир-Пойнт всегда забирает, но не дает ничего взамен.

Как и Пенакония.

Очередная пачка кредитов падает под ноги нападавшего — и лезвие ударяется об гладкий бетон, — судорожное падение и явная жадность.

Его взгляд останавливается на Воскресенье — легкая снисходительная улыбка и озорной прищур.

В этой ситуации — своя прелесть.

— Господин Воскресенье, — имитирует прежний сладкий тон, но чувствует, что насмешливость въедается, — или мне стоит называть вас как-то иначе?

Безвкусность и потрепанность внешнего вида — очевидна, но он ничего не говорит — лишь изучает взглядом и продумывает.

— Никогда не думал, что мы встретимся при таких обстоятельствах... уделите мне немного вашего времени? Или у вас назначена встреча?

Блондин немного растерялся и с каждым шагом Аль-Хайтама к нему он ощущал внутри себя легкую панику и страх, но отчаянно пытался скрыть это внутри себя, а ладони все же предательски вспотели. Он тут просто по своим делам, а не внезапно узнал о тебе, и с чего бы он стал выпытывать всё у Дори, да? Он же читать мысли еще не научился, а значит, можно выдохнуть и расслабиться. Но с его приближением у светоча почти буквально вылетало сердце, и он внутри уже читал молитву всем Архонтам, а особенно Нахиде, чтобы она точно услышала его. И вот он настиг его и встал напротив них, как всегда выглядел невероятно обворожительно и источал невероятную уверенность и дикую притягательность. Твой аромат может вскружить голову кому угодно, а этот профиль, ох... Черт тебя дери, Хайтам! Прекрати уже и переходи к делу! Блондин сильнее ухватился за ручку своего механического друга и уже хотел было отсалютовать Кандакии, но тут его окликнули, и он едва робким голосом ответил.

- А? Что-то произошло? Блондин вслушивался в то, что у Хайтама в этой деревне было что-то важное, и ему нужна была именно Кандакия, а значит, можно было выдохнуть и понять, что это точно не касалось его самого. Он посмотрел на жест мужчины и послушно отошел с ним, но внутри все равно оставалась какая-то тревога. И как назло погода была поистине жаркая, и на небе не было и облачка, чтобы хоть как-то спасло от сжигающего солнца, а тени от домов и деревьев мало спасали, но все же немного выручали. - У тебя для меня что-то важное? Они скрылись в глубине дома Кандакии, и светоч наконец-то выдохнул, что отступила невыносимая жара, а это помогло ему вернуть прежнее самообладание, и он с серьезным лицом слушал всю информацию от мужчины. А происходящее выпало на тот промежуток, когда самого архитектора не было в Сумеру, и он был вынужден уехать и заниматься важным проектом, а поэтому упустил все самое важное и интересное, что тут переживали остальные, и как ученому пришлось тут всё разруливать и помогать Архонту. Блондин слушал его очень внимательно и не перебивал совершенно, но его разочаровало, что эти все опасные вещи вновь крутятся вокруг его мужчины, и он тяжело вздохнул, а внутри понимал, что глупо тут устраивать скандалы и говорить, как всё это опасно, и ему лучше передать это дело матрам и не вмешиваться, но ученый уже слишком вмешался в это и точно не отступит назад. - Я с тобой, и отказы не принимаются! В этот раз я не позволю ему самому рисковать собой и помогу им всем, что знаю и умею.

Голос его звучал твердо и решительно, а еще он вовсе позабыл о том, что переживал о разговоре с проектом и о том, что его ждут правки до самой ночи. Ты важнее всего, и я хочу быть рядом. Кави взял его за руку и на мгновении сжал в своей, а затем отпустил и посмотрел обеспокоенным взглядом и заметил, что в дом зашла Кандакия, и от решил отойти, чтобы позволить им поговорить обо всем необходимом, а сам тем временем писал письмо, чтобы перенести встречу и дать ему еще немного времени. Ох, Архонты! И почему нам не живется спокойно, а? Кавех вышел из дома и нашел паренька, который доставлял письма и посылки, а затем отдал ему это письмо и заплатил чуть больше, чтобы письмо доставили именно сегодня, а после вернулся в дом и заметил, что они уже закончили свой разговор и обратили внимание на него. Его подруга была очень обеспокоенной и предлагала ему помощь, чтобы сопроводить его домой, но что за вздор! У Кавеха на лице было полное отрицание и возмущение. - Я же сказал тебе и повторю для Кандакии, что не собираюсь идти домой, когда мой... когда Аль-Хайтам рискует собой! Я пойду с тобой, и точка. На улице уже начало смеркаться, и они покинули дом хранительницы, а затем отправились к месту встречи.

— Кави, прошу тебя, постарайся сохранять спокойствие и не задавай лишних вопросов... Нас и так слишком много, что существенно всё усложняет, и если Сайно посмотрит на тебя тем самым взглядом... Просто воздержись от комментариев, хорошо?
Кавех сейчас готов был вспыхнуть, но удержал себя и просто кивнул, но внутри бушевала буря, и так хотелось настучать этим двум, что решили тут проворачивать втихаря. - А ты собирался мне сказать об этом или ты рассчитывал, что я ни о чем не узнаю? А если бы с тобой тут что-то случилось, и я бы не знал, где ты, а? Я бы ждал тебя на ужин, Аль-Хайтам! Я просто не знаю, что тебе сказать... Кавех сделал глубокий вдох и отвернулся от него, а внутри ощущал обиду, что он вот так это всё узнал, что ему бы точно не выдали ничего, если бы он по чистой случайности тут не оказался.

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался
[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался
[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

Осень в Санкт-Петербурге играет желто-оранжевыми красками, промозглым ветром и противным моросящим дождем. Ноябрь в этом году особенно неприятный, но Гермес думает — таким был и прошлый. Время года, когда природа впадает в спячку, замирает перед наступлением зимы, чтобы потом обрушить на бывшую столицу Российской Империи ледяной ветер с Финского залива.

Едва ли граф замечает эту осень теперь. В его окружении слишком много документов и кофе. Владимир молча в кабинет приносит одну чашку за другой, пока Гермес оценивает отчеты о состоянии общежития для дивов, список колдунов Управления и отметки о привязанных ими дивов.
Негусто.
После битвы около Шлиссельбурга они лишились множества ценных кадров. В Москве перестановки — приди они на помощь вовремя, возможно, было бы все иначе.

Аверин не хотел для себя такой жизни. Его устраивал частный заработок, свое свободное расписание. Тихая жизнь, наполненная расследованиями, стряпней Маргариты и Кузей рядом. Кто бы мог подумать, что дело Даниила Синицына будет той самой точкой невозврата к прежней жизни.

От документов рябит в глазах и дома, когда Аверин перемещается в кабинет своего скромного жилища. Владимир отвозит его на служебной машине, коротко кланяется, желает хозяину спокойной ночи и уезжает в общежитие.

Закатное солнце окрашивает горизонт в кроваво-красный цвет с оттенками желтого и фиолетового, но для Гермеса работа еще не закончена. Он поднимается на крыльцо, открывает дверь и снимает осенние ботинки. Вешает пальто на крючок возле двери.
С кухни к нему уже ползут аппетитные запахи — Маргарита здесь и готовит ужин. Гермес с сожалением думает, что как следует поесть у него не получится.
В его дипломате все еще лежат бумаги, рабочий день главы Управления пока закончен только формально.

Услышав, как он пришел, Маргарита выглядывает из кухни и интересуется, куда подать ужин — в гостиную или в кабинет. Гермес выбирает второе и видит, как она поджимает губы, глядя на усталое лицо уже немолодого колдуна. Хоть еще и не старого.

Аверин поднимается к себе в кабинет, заглядывает в спальню, чтобы переодеться в домашнее. В доме непривычно тихо — Кузя еще вчера отправился в поместье, чтобы помочь Анонимусу со стройматериалами для отправки в Пустошь. Им бы всем отдохнуть, но времена меняются, и приходится стать частью этого механизма. Важной, направляющей частью. Комфорт отправляется в Пустошь вслед за мятежными демонами. Увы.

Гермес сидит за документами допоздна и откладывает их уже только тогда, когда в глазах начинает рябить от печатных на машинке чернильных букв, сливающихся в одну массу. Под конец он уже откровенно не понимает, о чем в них речь — словно вместо привычной кириллицы ему подсунули набор китайских иероглифов… Интересно, как они сами печатают, учитывая их количество? Глупая, странная и совсем неуместная мысль.

Ужин, принесенный Маргаритой, он все-таки съел. Пуста и чашка от ромашкового чая. Гермес забирает грязную посуду и спускается в кухню, чтобы оставить ее в раковине. Отмечает про себя, как отвык от этих простых действий — в его отсутствие этим занимается или Кузя, или сама Маргарита. Но женщина уже ушла домой, а див сейчас далеко.

Гермес смотрит на часы — три часа. Вставать ему снова в шесть, потом идти на пробежку, потом снова завтрак, а потом Владимир приедет за ним и отвезет в здание Управления. Всё почти как раньше, кроме последнего.
Спать ему остается столько же, сколько показывают часы. Гермес проваливается в сон моментально — сказывается эффект ромашки, переутомление и банальное желание наконец-то отдохнуть.

Еще во сне он чувствует, как сдавливает грудь и ужасно болит голова. Чувствует чужой взгляд и видит во мраке три ярких голубых глаза… Боль не такая невыносимая, как была уже однажды, но достаточно неприятная, чтобы тяжело задышать, сев в постели после резкого пробуждения.

Пять часов утра. До будильника еще остается час. Уже легко догадаться, что только что произошло. Аверин вздыхает и встает с постели. Нужно поторопиться.

С тех пор, как он подчинил себе троих дивов, Гермес неизбежно чувствует их силу. К Кузе он давно привык, его фамильяр хаотичен, но ощущается ровно. Даже когда он стал на пару уровней выше, Гермесу это не доставляло неудобств. Сильная связь дива и колдуна способствует гармонии в ощущениях, а при разрыве неизменно несет за собой мучительную моральную ломку. Ее Гермес уже пережил, когда Кузя был в Пустоши, а он считал его погибшим. Помнит, как раскрутил вытатуированный алатырь на груди дива, отправляя его в ледяной кошмар, и не мог простить себе этот поступок, запивая водкой чувство вины.

Сила Владимира ощущается острее. Теперь Гермес понимает, о чем говорил ему Сергей Мончинский. Владимир не подавляет специально, но порой эта тяжесть ощущается достаточно сильно.
Александра он тоже чувствует. Как отдаленное эхо, как плохую телефонную связь. Ты знаешь, что твой собеседник на том конце провода, но не можешь его услышать. Подчинить и удержать бывшего императорского дива невозможно. Да и у кого бы хватило сил?

Гермес встает с постели, надевает халат поверх пижамы и завязывает пояс. Открывает шкаф, чтобы взять с собой еще один халат и спортивные штаны, после чего идет в комнату вызовов.

Как и в прошлый раз, пары капель крови на алатырь хватает, чтобы уже через пару секунд наблюдать своего гостя. Гермес нарушает узор, выпуская Александра из стандартной ловушки, а потом наконец-то нарушает молчание, отдавая ему одежду.
— Надеюсь, у вас достаточно веская причина разбудить меня за час до будильника, Александр, — вместо приветствия замечает Гермес. Возможно, стоит быть повежливее с гостем, но Аверин еще недостаточно проснулся даже чтобы его ум детектива оживился.
Раз Александр так спешно связался с ним и его пришлось впустить в обычный мир из Пустоши, значит, причина действительно есть. Вряд ли тот к нему с хорошими новостями.

Сатана с самого утра сидела на скамеечке в тени у фонтана, читая книгу и изредка делая глоток из термо-кружки с кофе - у нее было все время этого мира и она любила начинать свои дни медленно, не торопливо. У нее была вечность, пока ее слабое человеческое тело проживает свою смертную жизнь, прежде, чем рассыпаться в прах - и ее это забавляет. После возвращения из Ада ее вообще многое в мире смертных забавляло, вызывая то жалостливую усмешку, то презрительное хмыканье - глупые глупые смертные... Словно отзываясь на эти мысли один из доберманов у ее ног поднимает голову и внимательно смотрит куда-то вдаль, медленно поднимая шерсть на загривке. - Что там, хорошая? - проводя пальцами по блестящей шерсти, спрашивает Сатана, пытаясь проследить взгляд гончей и угадать, что же та высматривает или кого та высматривает.

- Вперед. - девушка делает неопределенный взмах рукой и обе гончие тут же срываются с места, черными тенями скользя между гуляющими и вызывая панический лай у узнавших их собак. Животные не люди, их не обмануть мороком или иллюзией, они всегда видят мир как он есть, что даже Сатана в их глазах не элегантная дама, с жестким выражением лица и невообразимо высоким каблуком, а настоящий демон, с горящими глазами и длинными клыками, почти касающихся подбородка. Только животные немы, а их хозяева - безнадежно глупы, чтобы хоть на секунду посмотреть дальше собственного носа.

Доберман сидел у края дорожки совершенно неподвижно и следил взглядом за каждым движением мужчины, стоило тому поравняться, а там и остановиться, сраженному резкой болью. Потом он бесшумно встает и выходит на беговую дорожку, чтобы встать за спиной спортсмена, в то время, пока спереди, чуть вздыбив шерсть, подходил другой доберман, не отрывая чуть красноватых глаз от лица мужчины. Дождавшись когда внимание снова переключится на них, синхронно приподнимают верх губ, обнажая острые клыки. Все это они делают молча. Они всегда все делают молча, не распыляясь на бесполезный лай или охотничьи выпады - им не надо запугивать свою жертву, не надо гнать ее вперед, безмолвным ужасом наступая на пятки, дыша в затылок жаром преисподней. Сатана любит своих гончих и каждый вечер позволяет им охотиться в бедных кварталах Нью-Йорка - там жизнь не стоит и ломанного цента, а на криминальную сводку в новостях уже давно никто не смотрит. Что есть жизнь очередного бездомного для огромного города, где каждый день происходят сотни преступлений? Ответ вы знаете и сами.

- Боль, Смерть, к ноге, - не вкладывая в голос силы, приказывает Сатана, когда наконец-то обнаруживает кого учуяли ее верные четвероногие. - Хорошая работа, - треплет по ушам одну из собак, переключая внимание на мужчину. - Рада встрече, - поигрывая ямочками на щеках здоровается Сатана и без малейшего стеснения рассматривая Рамлоу хозяйским взглядом. - Не узнаешь? Ай ай, я чувствую себя оскорбленной в своих самых лучших чувствах, - прицокивают языком, даже не пытаясь скрыть насмешку в выражении лица или тона голоса. - Зато твое тело оказалось умнее, не так ли? Оно точно помнит меня, - далекий отблеск адского пламени загорается в глубине зрачков, когда становится почти напротив, все еще сопровождаемая доберманами с обеих сторон.;