То неловкое чувство, когда расписал всю свою жизнь вплоть до смерти, выполнил все то, что запланировал, смирился с последним и тут... бац!...
Жизнь после смерти.
Поначалу Жерару казалось, что он очнулся в преисподней. Кромешная тьма, он не может дышать, вокруг какие-то тела. Он только спустя несколько часов осознал, что находился в каком-то закрытом отсеке для хранения тел омников. И что он сам каким-то образом очутился в теле омника. Прежде чем вспомнить про историю почти десятилетней давности, когда согласился помочь доктору Ляо с её проектом. "Проект Эхо". Рейес и Моррисон были, как и весь мир после событий Омнического кризиса, жестко против появления нового искусственного интеллекта, и даже сам Жерар говорил Мине, что "благими намерениями выложена дорога в ад", однако все равно согласился помочь ей, - лучше уж пускай новый "уничтожитель человечества" будет обладать его чертами характера, чем какого-нибудь умника.
И кто бы мог подумать, что небольшой имплант обернется в... такое. Наверное, никто, - Ляо наверняка собиралась его отключить, но не смогла из-за смерти. Жерар как-то об этом не подумал, а другие просто не обратили внимание, что одна из программ продолжает свою работу. Счастливое совпадение? Может быть, но вот только Лакруа был готов к своей смерти, а его это "чудесное" спасение портило много планов, завязанных на ней. Плюс ему пришлось потратить около недели, чтобы выбраться из законсервированного хранилища наружу, - и только новое электронное сознание не позволило ему сформировать клаустрофобию.
Он был мертв. По настоящему, ведь фактически текущий Жерар был попросту "копией" оригинала. Со всеми его навыками, воспоминаниями, характером... но не настоящим Жераром. Клон, в некотором смысле. А это значит, вспоминая комиксы и различные фильмы, ему предстоит идти по собственному пути. Или же делать так, как поступил бы настоящий Жерар? Это все так... запутанно. Голова, конечно, не болела от этих размышлений, но ему было сложно с этим разобраться, кем себя считать, кем быть. И он не мог сделать этого в одиночку, однако к старым друзьям нельзя было, - как-никак мсье Лакруа умер для них, и они горюют, и для них также это все будет очень запутанно. И страдательно. Как бы не хотелось поговорить с Аной, Джеком, Гэбриелем, Коулом, Мойрой, Гендзи, Ангелой, Райнхардтом, Торбьорном, Уинстоном... Амели.
Ох, Амели. Последняя в списке, но не в сердце.
Как бы он хотел ей помочь, но он был мертв для нее. А в этом состоянии ничего не мог сделать. Для того, чтобы вернуть ей баланс, он должен был отыскать собственный. Он не освоился с этим телом до конца, мысли продолжали терзать его, и пойди он в таком состоянии штурмовать базы Когтя, то его разберут на запчасти через пять минут. И даже если он отыщет её... это будет не её непутевый муженек, а лишь его блеклая металлическая копия.
Нужно было стать un cool металлической копией. И, к счастью, было такое место на планете, где в этом помогали.
[indent]
[indent]
- Je suis désolé, mon pote.*

Жерар чуть было не нажал на спусковой крючок пистолета, который моментально выхватил, увидев силуэт "Разорителя" посреди разбушевавшейся снежной бури. Рефлекс, - в годы Омнического кризиса Лакруа был одним из тех, кто совершал вылазки в тылу врага и лишал его командиров, и даже в новом амплуа старые привычки не хотели умирать. Остановил француза, как ни странно,  его же мозг, позволивший в доли секунды напомнить, что война давно закончилась и многие из бывших неприятелей ушли сюда, в Шамбалу, и среди них могли быть также и "Разорители".

- Я так понимаю, это вы встречаете новоприбывших?

Лакруа был не один, с ним ещё было с десяток "беженцев", - кто-то бежал прочь из недружественной Германии, кто-то просто не мог найти взаимопонимания с людьми. Был, впрочем, один чудик из Голливуда, хотевший посмотреть на бытие непальских омни-монахов, дабы набрать материала для будущей постановки "Кунг Фу Кибер" или что-то в этом роде. Жерар, пропутешествовавший из лаборатории с Соединенных Штатов именно что с последним (а также ввязавшись в приключение по спасению всех остальных от рук торговцев запчастями), как никто другой желал скорейшего избавления от него в безмятежных сводах монастыря.
 
- Меня зовут... Крест, - имя, к которому Лакруа пришел за время путешествия. Ничего сложного, просто его фамилия в переводе с французского. А также то, что он нес на себе крест ходячего мертвеца, - И я люблю 'газд'гажать ок'гужающих своим ф'ганцузским акцентом. П'гини... кхе-кхе... Принимаете таких? Или нам нужно помочь по хозяйству, выполнив поручения по сбору репы и убийству крыс в подвале, как в этих "чиловечиских" РПГ, чтобы получить право прохода?

Жерар никак не мог помочь себе, даже после смерти.

* - Прошу прощения, приятель.

- Ох, frere* Рамматра, не спеши записывать меня в amant humain**!

Здоровяк-"Разоритель" был... уязвлен. Ранен... душевно, как бы парадоксально это не звучало. Казалось бы, не его дело, пускай Дзеньятта или Мондатта наставляют его на путь истинный, но беда была в том, что они были без понятия, что же двигало людьми. А Жерар знал. К сожалению, к счастью. Умер из-за этого - это точно.

- Правда... Может, это тебя не совсем устроит, я не готов сказать всю правду о себе. Но та часть, которую я готов... что же... она связана с тем, как меня создали. Я не был "пробужден" как остальные, я был создан уже после всего этого, благодаря стараниями того же человека, что создал Аврору. Промежуточная стадия в том, чтобы повторить то невозможное, что случилось.

Жерар старался подбирать слова осторожно. Скорее всего он уже допустил ошибки, которые аукнутся ему в будущем, но такова была его суть, своими благими намерениями мостить дорогу в ад во второй раз.

- Но Доктор Ляо не пыталась повторить первый раз, она шла по новому пути. Для создания робота с быстро адаптирующимся искусственным интеллектом, но избегая невольного создания ещё одного "бога-программы",  они сканировали человеческие личности, дабы скопировать их способность к обучаемости - когда ты делаешь постепенно, своим опытом, а не получаешь всю информацию с Интернета прямиком в свой процессор, отчего его переклинивает и возникает зудящее желание стать Альтроном и опрокинуть на планету её же кусок.

Хотя марвеловского злодея можно было понять, - кто бы отказался выждать миллионов лет в спящем режиме, чтобы выйти перед эволюционировавшими бобрами в их бронзовом веке и стать для них богом?

- Ты не прав, говоря, что меня тянет к человеческой культуре. Наоборот - меня тянет к омникам, потому что я хочу лучше узнать их, абстрагироваться от "человеческого" во мне. А по поводу того, знаю ли что-то про нападение... 

Он не мог остаться в стороне, конечно же. Как только услышал, так сразу тайком покинул территорию монастыря и провел собственное расследование. Кто-то даже был допрошен с особым пристрастием, Рейес бы прослезился, узнай, как Жерар умеет в "плохого копа", хоть во время Блэквотча он всегда был "хорошим".

- Чечен-Оол Ковалыг. Тувинец, майор Вооруженных Сил Российской Федерации в отставке, ветеран Омнического Кризиса на Сибирском фронте, где он потерял все - свою семью, своих сослуживцев. Прибыл в Шамбалу по собственному убеждению, потому что он не мог спокойно смотреть на то, как "машины нашли мир и спокойствие после пролитой ими крови". Ему не составило труда как завербовать нескольких местных жителей на свою сторону, так и запудрить мо... эээ, процессоры нашим братьям, используя свою трагичную историю. К несчастью, он встретил печальный конец, поскользнувшись и упав в горную расщелину.

Жерар опустил ту деталь, что это случилось во время его допроса, который перерос в драку, и он честно пытался спасти Ковалыга, чтобы тот предстал перед судом... но военный предпочел отпустить его металлическую руку и дать гравитации решить свою судьбу.

- Человечество - это огромная биологическая аномалия, которая так и не смогла определиться со своим статусом за те три с половиной тысячи лет, что возникла цивилизация. Оно всегда искало врагов, с которыми могло соперничать, но поскольку никакой другой не смог равнозначно эволюционировать ему в конкуренты,  то находило противников в самом себе. Пока не появились омники - бездушные роботы, созданные быть лишь инструментами, которые неожиданно обрели сознание. Разве не самое то обратить весь свой разрушительный потенциал на них, tu ne penses pas***?

Жерар немного помотал плечами, напоминая себе, что они у него есть, и что он не в гробу, что он может двигаться. Хоть и не может дышать. Словно... гуляешь по дну океана. Вроде что-то чувствуешь, но в то же время не так, как чувствовал все это ранее, в человеческом теле.

- Но человечество старается стремиться к лучшему. Ведь если бы это было не так, то царили бы фашистские государства и в ходу были жертвоприношенческие религии с рабством как обыденным явлением.  Да, есть плохие люди, есть несправедливость, есть непонимание, - но в то же время есть и хорошие люди, борющиеся с несправедливостью и ратующие за просвещение. Век людей короток, и каждый раз новое поколение хоть и учится на опыте предыдущих, но умудряется наделать и своих ошибок.

Воспоминания о прошлом вновь начинали терзать Лакруа, но, подобно Рамматре, он симулировал вздох, отгоняя их прочь. Потом, когда он уединится в своей келье.

- Мы же, омники, по сути своей вечны. Очень молоды, конечно, и как дети, пытаемся имитировать поведение своих родителей, но пройдет десятки, сотни лет - и знакомые тебе люди уже умрут, а вот твое металлическое тело продолжит функционировать. Но в то же время у нас навряд ли будет следующее поколение. Убивая человека, ты убиваешь всех потомков, которых он мог произвести на свет. От отъявленных бандитов до величайших докторов и дипломатов. Убивая омника, ты убиваешь возможность для будущего узнать о прошлом так, каким оно было. Наши жизни - равнозначны, но пока что не все это поняли. И Мондатта направляет все свои усилия на то, чтобы выиграть для омников время,  дать им набраться опыта, и дать свежему поколений людей сменить то, что помнит горечь войны и омрачнено предрассудками по отношению к нам.

Жерар надеялся, что он не звучал как Мондатта и Дзеньятта. Он просто старался передать то немногое, что он усвоил, пребывая в Шамбалле.

- Это нелегкий путь, frere Рамматра, терпеть издевательства хулигана, надеясь, что ему надоест и он отстанет. Ведь так хочется взять и начистить ему museau****, чтобы знал свое место, чтобы не причинял тебе страдания. Но нужно помнить, что давая сдачи, результат является непредсказуемым. Хорошо, если отстанет. А вдруг не осилишь, и он ещё больше побьет, да ещё и твоим друзьям трусы на головы натянет? А вдруг он в отместку приведет подмогу? А вдруг ты его покалечишь или убьешь, и тебя посадят за решетку за превышение самообороны? А человечество - это тебе не школьный хулиган, нельзя просто так взять и свалить его, без подготовки и ресурсов. Поверь, оно само уже пыталось неоднократно себя прикончить, не получилось.

* - брат
** - любитель человеков
*** - так не считаешь
**** - рыло

ваш пост от лица любого персонажа;

“...брат...”

ее голос слегка дрожит, обрывается, разлетаясь белоснежными перьями птиц и неминуемо умирая в давящей тьме .

“...ты помнишь, как...?”

ее бледные, хрупкие ладони боязливо сжимают ткань его костюма.

тянущее, неприятное чувство холодом растекается внутри — и хватка непроизвольно слабеет, но она все еще не отпускает его.

отпустить на мгновение — значит отпустить навсегда.

“...ты же помнишь...?”

на ее пересохшие губы падают капли собственных слез. от солоноватого вкуса саднит язык, настолько, что ее чувства притупляются и остается лишь неестественный сладковатый привкус.

она чувствует — их время заканчивается, спетая мелодия постепенно стихает, лишь эхом разносясь по пространству.

всего через несколько системных секунд их маленький, сжатый до них двоих рай погибнет.

* * *

закрывая глаза, она порой видела один сон.

пожелтевшие от времени обои, испещренные царапинами, местами — порванные в клочья. в неясном свете свечей они почти терялись, лишь редкие всплески пламени заставляли оживать нанесенные временем шрамы.

от сырости и затхлости на языке был легкий привкус гнили и старости. и даже он почему-то казался таким родным и привычным, что от воспоминаний на глазах проступали слезы. 

на книгах и потрепанных игрушках нередко скапливалась пыль — и она всегда пыталась стряхнуть ее, от чего поднимались белесые клубы, преломляя свет свечей, и комнату на время окутывала пугающая мгла.

мгла казалась неприятной и чужой.

в такие мгновения ее ладошки всегда тянулись к старшему брату и хватали его за рукав, нервно сжимая ткань.

она задерживала свой взгляд на его лице, на его глазах, напоминавших маленький пруд, обрамленный золотом душистых цветов. иногда этот пруд походил больше на умиротворенное море, иногда — на стеклянный аквариум, а иногда — на осколок небесной синевы.

ее голос никогда не дрожал, когда она произносила: “...брат, мы же посмотрим сегодня на звездное небо?”

мама с мягким укором смотрела на них, пока на ее пепельных волосах играли блики от пламени. она никогда не говорила “нет”, но всегда просила их быть осторожнее.

с искренней улыбкой она отвечала матери, что они будут беречь себя.

она не знала значения этих слов, но ей казалось важным произнести их.

мама всегда улыбалась в ответ и возвращалась к своим делам. блики все еще скользили по ее силуэту, и казалось, что их можно поймать и ощутить тепло перистых облаков.

в то невыносимо долгое, трепетное мгновение ее взгляд замирал на старшем брате.

и этот мир, и эта усталая ночь словно существовали для них двоих.

“...брат...”

ее голос слегка дрожит, обрывается, разлетаясь белоснежными перьями птиц и неминуемо умирая в давящей тьме .

“...ты помнишь, как...?”

ее бледные, хрупкие ладони боязливо сжимают ткань его костюма.

тянущее, неприятное чувство холодом растекается внутри — и хватка непроизвольно слабеет, но она все еще не отпускает его.

отпустить на мгновение — значит отпустить навсегда.

“...ты же помнишь...?”

на ее пересохшие губы падают капли собственных слез. от солоноватого вкуса саднит язык, настолько, что ее чувства притупляются и остается лишь неественный сладковатый привкус.

она чувствует — их время заканчивается, спетая мелодия постепенно стихает, лишь эхом разносясь по пространству.

всего через несколько системных секунд их маленький, сжатый до них двоих рай погибнет.

* * *

закрывая глаза, она порой видела один сон.

пожелтевшие от времени обои, испещренные царапинами, местами — порванные в клочья. в неясном свете свечей они почти терялись, лишь редкие всплески пламени заставляли оживать нанесенные временем шрамы.

от сырости и затхлости на языке был легкий привкус гнили и старости. и даже он почему-то казался таким родным и привычным, что от воспоминаний на глазах проступали слезы.

на книгах и потрепанных игрушках нередко скапливалась пыль — и она всегда пыталась стряхнуть ее, от чего поднимались белесые клубы, преломляя свет свечей, и комнату на время окутывала пугающая мгла.

мгла казалась неприятной и чужой.

в такие мгновения ее ладошки всегда тянулись к старшему брату и хватали его за рукав, нервно сжимая ткань.

она задерживала свой взгляд на его лице, на его глазах, напоминавших маленький пруд, обрамленный золотом душистых цветов. иногда этот пруд походил больше на умиротворенное море, иногда — на стеклянный аквариум, а иногда — на осколок небесной синевы.

ее голос никогда не дрожал, когда она произносила: “...брат, мы же посмотрим сегодня на звездное небо?”

мама с мягким укором смотрела на них, пока на ее пепельных волосах играли блики от пламени. она никогда не говорила “нет”, но всегда просила их быть осторожнее.

с искренней улыбкой она отвечала матери, что они будут беречь себя.

она не знала значения этих слов, но ей казалось важным произнести их.

мама всегда улыбалась в ответ и возвращалась к своим делам. блики все еще скользили по ее силуэту, и казалось, что их можно поймать и ощутить тепло перистых облаков.

в то невыносимо долгое, трепетное мгновение ее взгляд замирал на старшем брате.

и этот мир, и эта усталая ночь словно существовали для них двоих.

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

Лютор изначально знал, что пресс-конференция вызовет фурор, и теперь о нем говорили не только в Метрополисе, но и за его пределами. За пределами страны, потому что весь мир следил за любителями нацепить на себя плащ и устроить очередной перформанс.
Там была даже эта мисс Лейн из Плэнет — восхитительная женщина, если бы она не писала свои обличительные и полные гнева статьи именно о нем. Лексу вообще нравились именно те женщины, что потенциально могли его уничтожить. Во многих смыслах. Таких, к счастью, было немного, и он успешно с ними не связывался — причина номер один, почему он не женат. Не то чтоб он не был раньше, но это не лучшие истории. Желательно, чтоб его сын их обошел стороной.

А именно об этом сыне и была знаменательная пресс-конференция, и Лекс позаботился о том, чтоб ее пустили в прямом эфире.
Файлы Кадмуса попались ему случайно, когда Лексу пришлось разбирать всё то, что осталось от его отца. Финансирование туда шло приличное, но очень хорошо сокрытое, чтоб даже сам Лютор далеко не сразу смог установить связь. Но когда это произошло, и он слегка покопался, то пришел в настоящую ярость.

Теперь эмоции утихли. Он думал о том, как мог не замечать до этого, что у нового приятеля или подражателя Супермена, который совсем недавно появился на супергеройской арене, его же разрез глаз. От Супермена там, конечно, тоже было достаточно, но тут Лютор не возражал: при всех нюансах, инопланетянин был очень фактурным. Известно, что красивые люди добивались большего успеха, а красивый и умный мог бы владеть миром.

Сначала Лекс думал о том, что этот Супербой должен стать его персональным оружием в борьбе с Суперменом. Он успел составить пошаговый план на ближайшие пять лет, в котором он развивал спрсобности парня, натаскивая его против криптонца, и первым шагом было знакомство и ограждение его от пагубного влияния других любителей плащей.
Разумеется, он не собирался ему рассказывать всё сразу. Он просто собирался сделать так, чтоб Супербой сам пропитался этими идеями. Немного манипуляций, немного недосказанности, правильно преподнессенная информация были секретом успеха, а мозг подростка по всем правилам податливым и внушаемым.

Лекс рассчитывал закончить первый шаг в течение месяца, и связаться с Супербоем оказалось не трудно, но тут-то и начались проблемы с его планом. Он… передумал.
Подростка звали Коннером, у него был разрез глаз Лекса, который тому достался от матери, и его лицо отражало все эмоции. Кусочек правды в мире абсолютной лжи.
После того, как Лютор всё ему рассказал, Коннер сделал самую ужасную вещь из всех, что могли прийти ему на ум — полез обниматься. Это было испытание определенного рода, потому что Лекс не привык к тому, что его трогают. Но в конечном итоге всё оказалось не так плохо, как могло бы.
Мерси дарила ему полные скепсиса взгляды, на что Лекс ответил, что у него отцовский инстинкт. Все бы ничего, но совсем недавно он прочел ей внушительную лекцию об отсутствии инстинктов у человека как таковых. Скепсиса было еще больше, но ни одного лишнего слова. Следовало действительно поднять ей зарплату.

Визит Супермена он ждал почти сразу после того, как Коннер к нему переехал. Но инопланетянин опять разрушил его планы и не прилетел, а сам Лекс не стал заводить эту тему: ему даже было приятно, что кто-то в окружении не болтал про Супермена двадцать четыре на семь. Теперь же он явился, и это действительно означало, что они с Коннером не поддерживали крепкую связь. Что только подтверждало все представления Лютора о нем, как и снисходительном, но равнодушном.
Ну, может быть не равнодушным ко всему, что могло предоставить Лексу какое-то могущество, потому что он буквально по взгляду мог прочесть всё то, что криптонец хотел ему сказать.

К этой встрече стоило подготовиться, но сразу после пресс-конференции Лютор вернулся в ЛексКорп и заперся в своем кабинете, чтоб прочесть минимум две книги по психологии подростков и просмотреть весь перечень подходящих школ Метрополиса. Стоило ли ему сделать это вместе с прилетевшим визитером? Понимал ли тот что-то в школах и принципах образования? Как вообще учились криптонцы?
На последней мысли он свел брови и активировал открытие окна, чтоб его не выбили, как это могло произойти в случае с красно-синим гигантом.
— Супермен, — он откинулся в кресло и сложил перед собой пальцы пирамидой, — не ждал тебя. Точнее… ждал. Но пораньше.

Блондин немного растерялся и с каждым шагом Аль-Хайтама к нему он ощущал внутри себя легкую панику и страх, но отчаянно пытался скрыть это внутри себя, а ладони все же предательски вспотели. Он тут просто по своим делам, а не внезапно узнал о тебе, и с чего бы он стал выпытывать всё у Дори, да? Он же читать мысли еще не научился, а значит, можно выдохнуть и расслабиться. Но с его приближением у светоча почти буквально вылетало сердце, и он внутри уже читал молитву всем Архонтам, а особенно Нахиде, чтобы она точно услышала его. И вот он настиг его и встал напротив них, как всегда выглядел невероятно обворожительно и источал невероятную уверенность и дикую притягательность. Твой аромат может вскружить голову кому угодно, а этот профиль, ох... Черт тебя дери, Хайтам! Прекрати уже и переходи к делу! Блондин сильнее ухватился за ручку своего механического друга и уже хотел было отсалютовать Кандакии, но тут его окликнули, и он едва робким голосом ответил.

- А? Что-то произошло? Блондин вслушивался в то, что у Хайтама в этой деревне было что-то важное, и ему нужна была именно Кандакия, а значит, можно было выдохнуть и понять, что это точно не касалось его самого. Он посмотрел на жест мужчины и послушно отошел с ним, но внутри все равно оставалась какая-то тревога. И как назло погода была поистине жаркая, и на небе не было и облачка, чтобы хоть как-то спасло от сжигающего солнца, а тени от домов и деревьев мало спасали, но все же немного выручали. - У тебя для меня что-то важное? Они скрылись в глубине дома Кандакии, и светоч наконец-то выдохнул, что отступила невыносимая жара, а это помогло ему вернуть прежнее самообладание, и он с серьезным лицом слушал всю информацию от мужчины. А происходящее выпало на тот промежуток, когда самого архитектора не было в Сумеру, и он был вынужден уехать и заниматься важным проектом, а поэтому упустил все самое важное и интересное, что тут переживали остальные, и как ученому пришлось тут всё разруливать и помогать Архонту. Блондин слушал его очень внимательно и не перебивал совершенно, но его разочаровало, что эти все опасные вещи вновь крутятся вокруг его мужчины, и он тяжело вздохнул, а внутри понимал, что глупо тут устраивать скандалы и говорить, как всё это опасно, и ему лучше передать это дело матрам и не вмешиваться, но ученый уже слишком вмешался в это и точно не отступит назад. - Я с тобой, и отказы не принимаются! В этот раз я не позволю ему самому рисковать собой и помогу им всем, что знаю и умею.

Голос его звучал твердо и решительно, а еще он вовсе позабыл о том, что переживал о разговоре с проектом и о том, что его ждут правки до самой ночи. Ты важнее всего, и я хочу быть рядом. Кави взял его за руку и на мгновении сжал в своей, а затем отпустил и посмотрел обеспокоенным взглядом и заметил, что в дом зашла Кандакия, и от решил отойти, чтобы позволить им поговорить обо всем необходимом, а сам тем временем писал письмо, чтобы перенести встречу и дать ему еще немного времени. Ох, Архонты! И почему нам не живется спокойно, а? Кавех вышел из дома и нашел паренька, который доставлял письма и посылки, а затем отдал ему это письмо и заплатил чуть больше, чтобы письмо доставили именно сегодня, а после вернулся в дом и заметил, что они уже закончили свой разговор и обратили внимание на него. Его подруга была очень обеспокоенной и предлагала ему помощь, чтобы сопроводить его домой, но что за вздор! У Кавеха на лице было полное отрицание и возмущение. - Я же сказал тебе и повторю для Кандакии, что не собираюсь идти домой, когда мой... когда Аль-Хайтам рискует собой! Я пойду с тобой, и точка. На улице уже начало смеркаться, и они покинули дом хранительницы, а затем отправились к месту встречи.

— Кави, прошу тебя, постарайся сохранять спокойствие и не задавай лишних вопросов... Нас и так слишком много, что существенно всё усложняет, и если Сайно посмотрит на тебя тем самым взглядом... Просто воздержись от комментариев, хорошо?
Кавех сейчас готов был вспыхнуть, но удержал себя и просто кивнул, но внутри бушевала буря, и так хотелось настучать этим двум, что решили тут проворачивать втихаря. - А ты собирался мне сказать об этом или ты рассчитывал, что я ни о чем не узнаю? А если бы с тобой тут что-то случилось, и я бы не знал, где ты, а? Я бы ждал тебя на ужин, Аль-Хайтам! Я просто не знаю, что тебе сказать... Кавех сделал глубокий вдох и отвернулся от него, а внутри ощущал обиду, что он вот так это всё узнал, что ему бы точно не выдали ничего, если бы он по чистой случайности тут не оказался.

— Взять его, — голос Кейтлин прозвучал холодно и отстранённо, но в синеве её глаз поднялась волна леденящей ненависти. Она действовала строго по уставу, как подобает наследнице рода Кирамман, но в глубине души прекрасно знала: такой ублюдок достоин пули в лоб, а не справедливого следствия и удобной камеры.

Кейтлин резко отвернулась, будто собираясь идти дальше, но на самом деле просто пыталась спрятаться от самой себя. Она не знала, хватит ли сил удержать жгучее желание казнить ублюдка — злость, что в любой миг могла выплеснуться наружу сквозь дрожащий на курке палец. Он не Джинкс. Он хотя бы достоин законного суда — так утверждал разум. Но разве не эти хвалёные «разумные доводы» позволили появиться на свет чудовищу, что одной своей ракетой уничтожило выстраданный потом и кровью мир между Верхним и Нижним городом — тот самый мир, за который она и Вай столь отчаянно боролись?

Именно в этот момент рядом донёсся голос Вай, внезапно решившей пообщаться наедине.

Кейтлин невольно ощутила себя преступницей, пойманной с поличным. Конечно же, Вай всё знает. Она — та, чей взгляд неизменно прикован к Кейт, — не могла не уловить мимолётный проблеск затмевающего разум гнева, незаметный для всех остальных.

Кейтлин могла обмануть многих, иногда даже себя, но перед Вай она всегда оставалась открытой книгой. Только в её крепких объятиях она могла ощутить истинный покой, даже когда внутренние демоны выли в груди, требуя мести и крови.

Кейтлин взглянула на Вай — застывшее на её лице напряжение на мгновение дало трещину. В уголках губ дрогнула едва заметная нежность, а во взгляде мелькнула усталость, сливаясь с молчаливым согласием. Не сказав ни слова, она последовала за Вай, будто её тело и разум неосознанно повиновались зову любимой.

Кейтлин знала: Вай не стала бы просить об уединении без веской причины, особенно сейчас, когда они были буквально в шаге от поимки Джинкс. Она помнила, какой путь прошла Вай — скольким пожертвовала, чтобы вернуть её доверие после той чудовищной резни.

Именно это — упорство Вай, готовность отринуть всё ради неё — заставляли Кейтлин отвечать столь же безоговорочной самоотдачей. Она страстно желала стать для Вай такой же нерушимой опорой, какой Вай была для неё. Только так между ними могло возродиться то самое незыблемое доверие, что Джинкс разбила вдребезги.

Кейтлин шагала следом за Вай, невольно любуясь её широкой спиной, уверенной походкой и игрой подтянутых мышц под тканью формы. Её взгляд, будто обретя свою волю, скользнул вдоль линий бёдер и задержался на крепких ягодицах. Уголки губ Кейтлин дрогнули в едва заметной улыбке. Даже сейчас, среди всей этой тревоги, такие мысли были нежданной отдушиной. Она тут же одёрнула себя, почувствовав знакомый укол стыда за минутную слабость. Но где-то в глубине души Кейтлин знала: порой лёгкая, непристойная радость — лучшее обезболивающее от давящего груза их миссии. В конце концов, во всём этом паршивом мире лишь одна женщина способна своим видом со спины, хоть на миг, избавить её от тревожных дум.

Теперь ведь её матери больше нет на этом свете…

Только когда теряешь кого-то по-настоящему дорогого, понимаешь, сколько этот человек значил для тебя. Кейтлин не собиралась больше сталкиваться с утратой во что бы то ни стало. Из всех окружавших её людей именно Вай сейчас была для неё тихой гаванью в бушующем море жизни, за которую Кейтлин готова была бороться до победного конца, даже если врагом окажется её сестра-чудовище, сама Вай… или же она — Кейтлин.

Да, Кейтлин знала, что в случившемся не было вины Вай — по крайней мере, осознанной. Но иногда ей всё же чудилось, будто в любимой проскальзывает нечто неуловимо знакомое и донельзя тревожное, словно силуэт чужой тени. Семейные узы — Вай была слишком добра, чтобы вовремя заметить, как легко эта слабость может стать оружием против неё самой.

Теперь, когда Вай наконец признала в Джинкс монстра, Кейтлин могла всецело сфокусироваться на поимке этой твари. Разум был рад этой чёткой задаче, но внутренние демоны всё равно время от времени нашёптывали отравляющие душу слова сомнений:

…она предаст.
…кровные узы важнее временного влечения.
…ты и её потеряешь.

Едва наметившееся на лице Кейтлин облегчение тут же угасло. Вай наконец остановилась и повернулась к ней. Предчувствие непростого разговора повисло между ними густой, тревожной тишиной. Но Кейтлин не была из тех, кто убегает от трудностей. Отложив винтовку, она выпрямилась, скрестила руки на груди и, встречая взгляд Вай, ощутила, как внутри медленно собирается упрямая готовность выдержать всё, что принесёт этот разговор.

Конверт с гербом Уэйнов, аккуратно доставленный в одну из его временных квартир, вызвал у Джейсона удивление – во-первых, как они его нашли (хотя, если подумать, это же Бэтмен, тут глупо удивляться), а во-вторых... что им вообще было нужно от него как от Уэйна? Ведь официально второй приемный сын Брюса давно сгнил в могиле. Его имя выгравировано на семейном мавзолее, его старый костюм Робина пылится в Трофее (хотя, может, его уже раздербанили новые Робины) – так зачем этот внезапный жест?

Первым порывом было швырнуть конверт в мусорку, даже не вскрывая. Но пальцы сами сжали бумагу чуть крепче, будто не позволяя ей упасть. Черт. Они знали. Знали, что он не сможет удержаться. Он резко надорвал край конверта – небрежно, без церемоний. Внутри лежала толстая карточка с золотым тиснением.

"Дик Грейсон и Барбара Гордон".

Дата, время, адрес... Все так чинно, так правильно. Так по-уэйнски. Он споткнулся на слове «свадьба». Оно было таким до странности нормальным. Признаться, он совершенно не знал, чем они живут. Он мог знать маршрут патруля Бэтмена, мог знать, что у него сменился очередной Робин, что шум Бэтмобиля звучит по-другому, так что он поменял тачку. Он знал о каких-то подковерных играх его компании, но не знал, что его старший брат готовится к свадьбе.

Он даже Барбару толком не знал. Знал, что она Оракул. Знал, что Джокер сделал ей очень больно и что Брюс снова ничего с этим не сделал, а она почему-то его простила. Но это – фактически все. Всех тех, кто приходил после его смерти, он тоже знал плохо, а местами намеренно не позволял себе узнать больше, чем нужно. Эта жизнь осталась для него в песках Эфиопии. Он Рэд Худ и днем, и ночью.

Он провел пальцем по золотым буквам, ощущая их выпуклую фактуру. Такие дорогие, такие безупречные – совсем как жизнь, которую они изображали перед всем миром. Совсем не та грязь и боль, что скрывалась за парадным фасадом.

Какая-то часть его пыталась представить себя в дорогом костюме на этом пышном мероприятии. Он был уверен, что оно будет пышным – по крайней мере, та официальная и публичная его часть. Его представят каким-то дальним родственником, потому что как сын Брюса он все еще мертв. Он будет окружен толпой полузнакомых людей, которых привык видеть в масках. Хах. Даже в его собственном воображении это было нелепо.

Он знал, что они слишком разные. Что на самом деле, он никогда не получит от Брюса того, чего хочет обиженный мальчик внутри него. Ребенок, которого продала родная мать. Ребенок, которого приемный отец не поставил выше своих принципов даже один чертов раз. Он знал, что, оказавшись там, слишком легко будет попасть в сети надежды. Совершенно пустой.

Брюс не меняется. Джейсон… тоже.

Они идут разными дорогами, которые уже никогда не пересекутся.

Он закуривает на балконе. Письмо уносит ночной готэмский ветер.

Он не придет.

деструктивное поведение у собак выжигают ударами тока. до предела поводок — панический страх до самой асфиксии. болью расплачиваться за ошибки, уже на инстинктах. но с людьми так поступать не принято, с пометкой о «гуманности» или библейскими заповедями. им выписывают круглый и блёкло-жёлтый брекспипразол или вытянутые капсулы карипразина. подбирают тщательно, искореняют каждое побочное. платишь копейками — рвотой на ободке унитаза или ломающей кости акатизией. а иногда хочется пулей промеж глаз.

в живот — больнее. но тодд всё равно не стреляет.

следит издалека, будто ответ найдётся в лужах на асфальте. но ночь в готэме щедра только на вопросы. кто умрёт? кто сдастся первым? кажется важным, всё равно ускользает в каплях на мокрых прядях рыжих волос. нужно ближе, разорвать пролёгшую между ними мглу и молчание. мерный стук капель стихающего дождя. единственным звуком и движением, без дыхания. джейсон привык рвать зубами преграды. но чужой взгляд хуже зелёных вод.

сведёт с ума. ему придётся выстрелить.

но ровно 15 остаются беспробудными в этой промозглой ночи. возможно, хватило бы и одного, если действовать без промедления. но потёртый m9 тянет руку вниз, понуро смотрит дулом в те же треклятые лужи. всё равно кажется, что слышит выстрелы. каждый патрон — ему в голову. было бы славно: мазнуть алым по неопределённости дальнейших действий. вот только тодд не ищет смерти, она всегда сама его находит.

пронзит стрелой. на этот раз он выстрелит.

наверное, это дружба. или нечто более тяжёлое и вымученное, как земля на крышке гроба. сам себе забивает гвозди — лучше об этом не думать. особенно в этот ебаный момент, когда что-то болезненно трескается. впервые не в нём самом, расходится кривой улыбкой на столь знакомом лице. хочется что-то спросить. понять. устранить. спасти. но получается только поднять непослушную руку, взять на прицел.

всё равно промажет. стреляет только где-то в виске.

башка раскалывается, плотные стенки шлема кажутся тисками. но виноват в этом только он. вереница нарушенных законов, обещаний, запретов. чувствовать нужно злость. где-то на подкорке, привычной дозой яда, но всё равно до летального. его собственная ярость — чужая смерть. но сбоит, оставляет холодным в самый хуевый момент. остаётся только тоска. будто уже потерял, хоть и может почувствовать тепло своей кожей. но для этого надо подойти ближе. начать то, что станет финальной точкой.

хочется только вернуться. одна цель для выстрела на двоих.

вспомнить, чтобы послать к хуям всё лишнее. свои скребущие слабости, задравшую неопределённость, намертво прицепившуюся вину. сорваться с места так, чтобы оставить это позади. хватается за плечо, вместо рукояти пистолета. одергивает резко, будто это может пробудить их обоих от затянувшегося кошмара. не поможет — знает. но всё равно застывает в молчании, будто боясь спугнуть эту несуществующую пилюлю от нависшего дамоклова меча.

предсказуемо не работает. пустой взгляд — будто уже словил выстрел.

нахуя только читал столько книг. слова найти никак не получается, всё сводится к одному. слову. посылу. приказу. очнись, очнись, очнись. не нужно быть гением, чтобы понять, что этого недостаточно. никогда не будет. паникой на мысли — последний шанс. единственный из тех, что у него уже не отнимут. поэтому сжимает руку сильнее, тянет харпера ближе к себе. могли бы глаза в глаза, но видно только красный. может, потому что проще спрятать то, что и так очевидно. может, потому что под маской проще найти смелость.

— насколько всё пошло по пизде?

не красноречиво, но всё равно о главном. то, что не даёт спать по ночам. только вот от ответа зависит почти целое ни-ху-я. он всё равно попытается вернуть. не отпустит, не оставит, не закончит. его воспитывали, как собаку. деструктивное — ударом по челюсти. но так и останется псом. верным или эгоистичным — хороший вопрос. вот только так ли это важно.

останется рядом. пока кто-то из них не выстрелит.

«Ах ты, господи!» — радостно сказал цыпленок, вылупляясь в этот лучший из миров по Лейбницу.
«Тьфу ты, черт!» — сказал этот же цыпленок, залупляясь назад по Шопенгауэру.

Найса обратили не так давно, и, чёрт возьми, он уже успел познать основные правила вампирского сообщества, одно из которых древним наречием да по папирусам гласит: «Обращённый не может убить того, кто его обратил». И дело здесь не в том, что нежить в принципе трудно поддаётся умерщвлению, а в сковывающих по рукам и ногам обязательствам, проникающим в сознание вместе с кровью Создателя. Это сродни смертным рефлексам, отличающим разумных особей от неразумных: подсознательный запрет причинение вреда себе подобным. Только сильнее. Намного сильнее.

Когда ничего не вышло, Найс решил пойти от обратного: если нельзя избавиться от Создателя, то можно избавиться от себя самого? Кровь почти что шипела на песке, когда он раздирал собственные предплечья когтями да в мясо, но регенерация оказалась сильнее: распоротые лоскуты плоти моментально срослись, не оставив на идеальной коже ни единого следа-шрама, а в песок просочилась едва ли пара капель гнилой крови, которую постоянно приходится поддерживать живой.

Одно дело – лишь строить догадки о том, что кто-то может воздействовать на личность и судьбу, на поведение. И совсем другое – знать. Знать наверняка, что ты – всего лишь марионетка, что ниточки тянутся наверх, и тому, кто находится там, не составит труда дёрнуть за любую из них. И вот ты уже не принадлежишь себе, ты улыбаешься там, где нужно плевать в лицо или бить не раздумывая. Лезешь в драку там, где лучше выждать несмотря ни на что.

Найс сладко улыбается на публике. Найс ломает кулаком лицо, на которое укажет глава Treeman.

Другие правила оказались попроще. «Не всех людей можно обращать, иначе можешь быть приговорён к казни». Несовершеннолетних и, уж тем более, детей, например, ни в коем случае нельзя.

Очередной светский раут в Праге – не что-то лучше или хуже того, чем приходится заниматься повсеместно. В сопровождении как под конвоем: Найс силится прятать кривую ухмылку, но у него плохо получается. Луна, смотря на него искоса, едва качает головой; конечно же, ей это всё не нравится. Никогда не нравилось. Она мечтала бы поселиться на необитаемом острове и драться с аборигенами за съедобные фрукты, нежели изображать идеальную девушку, но у неё нет выбора: желудок исторгнет обратно всё, что не кровь, а солнце сожжёт плоть до обугленной кости.

В зале освещение отражается от зеркал, россыпью калейдоскопа витражей расположенных по стенам. Глупости это всё, что зеркала не отражают вампиров. Вернее… это лишь доля правды. Старые зеркала действительно не отражают, старое зеркало — это кусок отполированного стекла, покрытого с одной стороны амальгамой из ртути и серебра. Ртуть испаряется, серебро застывает ровным слоем на поверхности стекла. И вот такая амальгама — серебряная — вампиров действительно не отражает, «благородный» металл отвергает суть нежити. Сейчас же всё больше удешевляют процесс создания зеркал, и для амальгамы используют смесь ртути и алюминия, которая обладает такой же отражающей способностью, но и вампиров она отражает тоже.

Минус один способ защититься людям. Но они об этом даже не задумываются.

Танцы на таких раутах – социальные в большинстве своём, призванные бесконечно обмениваться партнёрами в процессе и заводить новые полезные знакомства. Круг, ещё круг — смена. Круг – известная певица Циан выглядит так, словно она не до конца понимает, что она здесь забыла, и наверняка глава DOS рассказал ей едва ли половину из целей, которые клан собирается заполучить от вечера. Круг – в углу замечаешь тихого и неприметного вампира, которого вообще не должно быть на рауте, поскольку, по слухам, он выходит из себя от малейшего звука, который считает шумным. Ещё круг – как из-под земли вырастает вампир в алом да подавляющей ауру маске, Найс даже сразу сообразить не успевает, видел уже или нет; неважно, особенно если это означает, что можно скрыться от контролирующего взгляда.

— Можно сказать, меня недавно вновь допустили до вечеринок, — отвечает Найс, машинально отсчитывая целые и четвертичные доли ритма в голове. – Молодые вампиры не самые… сдержанные.

После того, как Найс попытался выпилить себя из посмертия [а точнее после того, как об этом узнали], его заперли на одиночном этаже во дворце Treeman, а всем, кто его знал, говорили о том, что нестабильное состояние требует длительного отдыха и отсутствия триггерных социальных контактов. Он мог там просидеть год. Или пять лет. Или десяток лет. Или пятьдесят. Главе Шану плевать, сколько тратить времени, если это приносит нужный ему результат.

— Так что, если вы и были у нас, — добавляет Найс, — то, скорее всего, я ещё не отбыл своё наказание.

Найс, честно говоря, предпочёл бы танец живее. Раз-два-три-кик. Когда-то за чарльстон могли посадить – считался крайне вульгарным вплоть до ассоциации «это как чувственный секс, только через танец». Раз-два-три-кик. Здесь такое не приемлют, а вот его балетные навыки воспринимают с восхищением.

— К слову, вас я тоже раньше не замечал. Предпочитаете оставаться в тени?

Ангела Циглер была чудесной девушкой, и радоваться бы ей этой жизни, однако обстоятельства привели к тому, что она стала доктором. И ведь не каким-нибудь доктором там археологии или психологии, она ударилась именно в медицину. И до кучи ещё и стала боевым медиком. Une vraie folie*, как Жерар считал, и не раз высказывал, но та отмахивалось, что это было её призвание.
Что же, призвание иногда убивает тебя.
Фигурально, от недосыпа и количества кофеина в твоем организме.
И буквально, когда за твоей головой охотятся первоклассные убийцы.
В последнем случае ничего личного — просто Мерси была из той категории людей, которые спокойно выпустят лекарство от смерти без патента, тем самым заставив схватиться за сердце всех политиканов и магнатов, которым дай волю, и они бы обратно пенициллин приватизировали. И пускай Циглер ещё и не придумала средство от смерти, но была близка к этому, с её кадуцеем и методиками регенерации тканей и клеток. А за такими вещами внимательно следили, и если решали, что это может нанести существенный вред, но от таких талантливых людей попросту избавлялись. Несчастный случай обычно: решила ни с того ни с сего искупаться в ванне вместе с тостером, либо же неудачно упала руками прямо на коврик с бритвенными лезвиями.
Жерар всегда был против таких вещей, в крайнем случае всегда можно было избавиться от человека, не лишая его жизни, и всегда удавалось аргументировать это тем, что это пригодится в будущем, — но после того, как мясной-он погиб, остальные вернулись к своим более кровожадным методом без его противодействия. Что же, camarades** усвоят урок, что даже если человек действительно умер, все равно нужно удалять его аккаунт, иначе он, восстав из могилы, может обратно подключиться и за всем наблюдать из режима «невидимый».
Ситуация с Ангелой осложнялась тем, что в её случае хотели прикончить двух птиц одним камнем. Коготь слишком рос в своих амбициозных планах, слишком слаженно работали его члены, хоть порой и собачились друг с другом, как в тех видео про лающих друг на друга корги,  и его нужно было «обломать», «затупить» (какой глагол лучше подойдет). Поэтому если вдруг его отряд прикончит довольно таки известного доктора медицинских наук, это как настроит общественность против него, так и посеет смуту в рядах организации, внося разногласие и раздор (ещё больший) между его командирами.
Впрочем, этот rogue squad, который должен был позаботиться о Мерси, был небольшим, — ибо и в случае успеха, и в случае провала эти люди должны были бесследно исчезнуть с радаров, остальные внедренцы должны были продолжать сидеть в Когте и не вызывать подозрений, да и тайные общества редко для таких мелких операций прибегают к тактике overkill'a — не в обиду будет сказано, но Ангела не была Гендзи, на неё армия не потребуется.
Пять человек, все что выделили по душу несчастной доктора. Один снайпер — о нем Жерар позаботился в первую очередь, сходу вычислив «гнездо», куда она залегла, дабы наблюдать за квартирой Циглер. Впрочем, остальные связи с ней не потеряли — благодаря металлическому телу Лакруа начал эмулировать её голос, скармливая дезинформацию и выявляя, где засели остальные. Оказалось, что неподалеку — в  квартире над ней, чей жилец попал недавно в аварию и лежал в больнице, отдав свой ключ соседке (не Ангеле, она слишком занятой человек) поливать цветы да кормить кота.
Циглер могла услышать, как крякнула дверь. Потом послышались крики, выстрелы, звук ломающейся мебели. Маты на английском, русском и французском. Звон стекла, и увидеть, как с протяжным криком пролетела мимо её окна туша танка.  Жужжание энергетических клинков, затем бурлящий звук, как будто кто-то запихивает себе палку сырокопченой колбасы в горло, не жуя, и давится. Секунда тишины, ругательство на французском, затем ещё очередь из автомата, звук удара, ещё одного, звук бьющейся вазы, три секунды тишины, протяжное ругательство на французском, одно из самых грязных, что Ангела слышала в своей жизни, — и наконец-то стихло.
Через две минуты раздался звонок в дверь, — и взгляд на камеру домофона мог показать, что у дверей стоит потрепанный омник, в левой руке держащий свою правую руку, а по ноге у него текла тонкая струйка из пробоины на боку.

— Bonjur. мне нужна помощь le medecin***.

Жерар хотел просто сделать свое дело и исчезнуть, но, увы, обстоятельства  оказались немного сильнее него. Хорошо хоть боли больше не чувствовал, но вот её аналог для омников, «ущерб», сильно раздражал, если можно так выразиться. Он сам этого не видел, но его лицевая панель подергивалась рябью, как у неисправного телевизора.

— Эх… 12  декабря 2062 года.

Она должна помнить эту дату. Ведь тогда произошло то, о чем знают только она, Гэбриел и он, Жерар.

* — Настоящее безумие.
** — Товарищи.
*** — доктор.

Утренний будильник вещал отвратительно, впивался в голову резкими звуками прямо через черепную коробку, заставляя невольно поерзать и разлепить глаза. Спать на стуле - идея крайне хреновая, но свой последний матрас он вытащил на улицу, чтобы ублюдок из банды Шрауда не сломал себе шею, когда он будет швырять его через балкон - потратил на урода свой единственный и удобный матрас, а теперь приходится вот так - без ничего дрыхнуть на стуле.
Проснувшийся раньше него Биф уже вертелся у двери, пес радостно поскуливал и подпрыгивал на маленьких лапках, распространяя воодушевление и непомерную радость от нового рабочего дня - вот уж кто точно полюбил новую работу - хозяин не хрен пойми где еще и толпа людей вкусняшками пичкают. Роберт потягивается еще раз, мышцы сводит судорогой от неудобной для сна позы, заставляя морщиться и выплевывать ругательства в серые голые стены мелкой квартирки, которая никогда не была ему настоящим домом. Просто бетонная коробка, в которую он возвращается после очередного дела, после героических подвигов, стягивая костюм. Где можно зализать раны и обратно в город - туда, где он мог чувствовать себя хотя бы немного важным.
Но костюма больше нет, как и дальнейшего смысла существовать и только где-то там маячит призрачная надежда, что SDN не окажутся пиздаболами и действительно помогут восстановить утраченное.

Всего-то нужно сделать из пачки злодеев законопослушных вершителей правосудия.

Желательно без сопутствующих жертв.

В офис он приходит уже не таким помятым, но, судя по тому, как остальные работники решают обойти по касательной, рожа у него крайне недовольная. Приходится остановиться у кофейного автомата, впечатавшись лбом в агрегат и слушать, как где-то там по другую сторону пластиковой заглушки медленно варится оживляющий напиток.
— Роберт, я тебя как раз искала! — Блонди вынырнула из-за спины внезапно, но он был настолько высушен попытками дотащить свое тело до офиса, что даже не отреагировал на это, медленно повернув голову. Вот уж кто точно хорошо высыпается дома, свежее и сияющее лицо начальницы было еще одним ударом куда-то в область солнечного сплетения, напоминая о том, насколько же его жизнь, на самом деле, дерьмо. — Мне нужна будет твоя помощь - еще разок.
— Скажи, что это помощь в том, чтобы надраться в баре. — Аппарат гудел, выплевывая из себя синтетический кофе, который должен был обмануть собственные рецепторы и дать ему хоть немного дофамина на ближайшие часы, иначе Робертсон точно решит шагнуть в окно.
— Возможно. Потом. — Блонди поправляет его смявшийся воротник рукой заботливой мамочки-окрщицы и улыбается так открыто, что моментально становится стыдно за свое говенное поведение. — Но к нам прислали новую пачку героев для программы Феникс и некоторые из них... в общем, я видела, как хорошо ты справляешься с Z-командой...
— Я их пизжу. — Кофе обжигало глотку, зато помогало согнать отвратительное чувство хандры вперемешку с сонливостью. С таким же успехом работает и удар в лицо, но этот метод он оставит до обеда, а потом, может быть, заебет кого-нибудь достаточно, чтобы схлопотать штрафной в нос. Сойдет вместо обеденного перерыва.
— Верно. Только в отчетах такое лучше не упоминать. А то трудовая инспекция нынче лютует... в общем, посмотри пожалуйста этих ребят. И скажи свое мнение - профессиональное. — Роберт скалится на этот [профессионализм] получше собственного пса, увидавшего канализационную крысу. Внутри все гудит и сжимается, синяки и ссадины с него не сходят, но к этому он привык еще в те времена, когда был Меха-Мэном. Хотя и не рассчитывал, что в рожу будет получать на офисной работе так же часто, как и работая на улицах неся добро, справедливость и героический чапалах за решетку.

---

Правы были ребята - Блонди с него веревки вьет. Приласкала один раз, да так, что прилип к ней бездомной псиной, выпрашивающей еще немного одобрения и поглаживания по голове. Со стороны должно было выглядеть жалко, хорошо, что ему уже давно насрать, что думают другие. Но подставлять ее и правда было бы по-мудацки, после всего того, что для Робертсона безвозмездно сделала.

Это ведь - ненадолго. Нужно просто потерпеть.

Офис медленно наполнялся народом, он уже чуял запах чьих-то отвратительных сладких духов и громкий смех на общей кухне, где собрались на раннюю сплетничью сходку. Ковролин приглушал собственные шаги, пока огибал очередного затупившего диспетчера, которому повезло больше и ему достались нормальные герои, а не то, что кидают в Роберта со словами, что он со своим опытом справиться.
— Ну привет. — Робертсон хлопает дверью и заглушает писк на высоких нотах, исходящий от выпускника гарварда, Сонар опять просрал все деньги на крипте и теперь будет еще пару дней ныть ему в наушник кинуть ему пятихатку и что он отдаст. Но с летучей мышью и его придурью он разберется потом, сейчас главное понять - а что с ней-то не так, что ее скинули в эту спартанскую яму?
— Я Роберт, буду твоим диспетчером. — Он опирается на стол и кидает на отполированную до бликов столешницу всунутую ему документацию, исключительно сухие факты без конкретики, в таких никогда не найдешь самого нужного, записей о том, что человек засранец, например, или что он нихрена свои габариты не рассчитывает, снося все на своем пути - все то, с чем он столкнулся в первый день с Z-командой, которые представляли из себя не просто кучку преступников, но капризных детей на выгуле за которыми нужно было подчищать. Самое отвратительное было в том, что, кажется, Робертсон правда хорош в этом дерьме и от этого становилось как-то не по себе. — В день нужно закончить как минимум одну смену, желательно, чтобы никто не дал дуба в процессе. Вся инфа по засранцам, которые перешли дорогу в неположенном месте, кадры с камер, взлом всякой хрени,  - это все ко мне. Задания тоже выдаю я. Если кто-то в офисе решит обижать - тоже ко мне, я тут чот типа цепной псины, на всех гавкаю и кусаюсь. Ну давай, теперь твоя очередь. Что натворила, что тут оказалась?
Он впервые смотрит на вверенную ему девочку нормально и по виду она сущий ребенок. Лишь бы Чейз не стал говниться, что тут детский сад решили развести. Да и сми очень  любят обсасывать тему, когда к работе привлекают детей, что-то там про трудовой кодекс, который он даже не открывал.

Говорят, если ты понимаешь шутки на иностранном языке, значит владеешь этим языком в достаточной степени и умеешь считывать культурный код его носителей.

Кирш, например, прекрасно понимал как работает юмор в теории. Как правильно выстроить сетап и подвести к условному панчлайну так, чтобы шутка «выстрелила» и — в рамках конкретного сценария, — считалась бы «смешной». В чём заключается разница между сарказмом и сатирой, как формируется игра слов, как люди используют гиперболизацию, подмену ожиданий или оксюморон для создания комического эффекта — всё это было загружено в базу данных.

Стал ли Криш лучше разбираться в людях при всех вводных?

Да. Пожалуй, что так.

Для себя он определил юмор как универсальный инструмент коммуникации. Неприятный факт, завёрнутый в шутку, чаще вызывает у пользователя положительный отклик и снижает общий уровень стресса. Чем ниже уровень стресса, тем проще с человеком работать. Кроме того, Киршу и правда было любопытно, как вчерашние обезьяны приловчились жонглировать словами не только для общения друг с другом, но и для защиты своей несовершенной психики.

Люди ведь редко шутили в вакууме. Зачастую, они прикрывали шутками свои слабости, компенсировали тревогу, маскировали страх или неуверенность в себе.

Кирш действовал схожим образом, но использовал юмор как подвижную ширму для своего мнения. Так случилось, что синтетикам в этом мире не положено высказываться напрямую, тем более в грубой и (или) не комплиментарной форме. Если, конечно, их об этом не попросят. В то же время ирония и сарказм обществом принимались и даже поощрялись. Кирш эту информацию усвоил, интерпретировал и научился прятать за шутками недовольство.

А недоволен он был вездесущей некомпетентностью.

Кирш начал с малого, с тонких улыбок, с лёгкой и безобидной иронии, а закончил едкими (иногда двусмысленными) комментариями, которые казались большинству людей скорее мрачными, нежели забавными. Создателя такой расклад вполне устраивал, иначе Кирш никогда не зашёл бы в своих изысканиях так далеко — они оба это понимали.

«Десять очков этому парню!» — Кавалье паясничал.

Кирш не возмущался — он знал правила игры.

Бой Кавалье принадлежал к тому особому типу людей, которым нравилось заставлять окружающих нервничать. Люди, как он считал, в принципе не должны быть слишком расслабленными, иначе они становились ещё и ленивыми, начинали хуже соображать и выполнять приказы. И не важно, уважаемые члены совета или рядовые охранники — мальчик-гений нервировал всех с одинаковым садизмом, чтобы держать подчинённых в тонусе. Кирш был почти уверен, что даже его собственные упражнения в сарказме была лишь продолжением этой нехитрой политики.

Смех в кабине сперва стал неловким, а потом полностью заглох.

Кирш повернул голову к создателю (и двум ребятам в чёрной униформе, сидящим по обе стороны от него).

— Красный окунь, — выдал он без тени улыбки, — запечённый или на гриле с простым гарниром из овощей. Сбалансированный вариант лёгкого ужина.

Лица охраны закономерно вытянулись.

— И вам понадобится лодка.

Работники кухни на острове уже озаботились свежей рыбой к приезду высшего начальства, Кирш об этом знал, но любителям посмеяться (над ним) не обязательно разделять с ним это знание.

Бой Кавалье улыбался. В уголках его глаз залегли хитрые морщинки, которые исчезнут в ту же секунду, как улыбаться он перестанет. Кирш обратил внимание на то, как направленный солнечный свет по краям его головы делает тёмные от природы кудри почти рыжими в тех местах, где он их касается. Удивительное дело. Индустрия развлечений годами стремится к фотореализму, но трассировка лучей (даже в виртуальной реальности) всё ещё не способна полностью передать динамичное отражение света от поверхности волос. Или их мягкость. Или их текстуру.