Янтарные отсветы — скользят, текут, отражаются — в окнах высотных зданий, на стеклянных поверхностях столов около заведений, на цветастых билбордах; выглядят броско и дорого, но они пусты — маркетинговый ход, образ с навязчивым требованием “купи”. Безликое скопление повинуется — добровольно отдает остатки своей мнимой свободы, говоря “спасибо”.

Пир-Пойнт умеет себя продавать — создавать иллюзию желаемого и запрашивать за это высокую цену.

Как и Пенакония.

Переливы янтаря на его часах стоимостью больше человеческой жизни сменяются на пурпурный всплеск — лживое и чужое — с терпким, душным привкусом трещин на игральных фишках.

Ее нет — ни в беглых упоминаниях, ни в бесчисленных партиях за игровым столом.

Ее нет — и он почти верит в это.

Ее нет — до тех пор, пока взгляд не цепляется за смутно знакомый силуэт.

Вглядывается — не верит — лихорадочные кошмары под утро проступают осколками на поверхности авантюрина.

Тошнота в горле — д а в и т; но он привычно скрывается за маской и играет роль — улыбается криво и устало, слегка клонит голову набок и облокачивается на парапет, подпирая ладонью щеку.

С языка почти срывается ложно-медовое “господин Воскресенье”.

Дня, когда они встретятся вновь, не должно было быть. Пенакония была и остается лишь проектом — душным, нервным, местами — омерзительно личным, но все же проектом. Завершенное дело закрывается навсегда — подписанные документы, проставленные печати, приторные улыбки, отсутствие зрительного контакта, лишь пара бессмысленных фраз и быстрое прощание. После — оценка работы, выплата премий, повышение или понижение [ или что-то хуже ] — и сделка забывается до неловкого разговора во время дружеской игры в покер с коллегами из других отделов, которые в диком порыве ненасытности готовы использовать любую незначительную деталь ради поглощения своего ближнего. Единственная святая вещь для них — собственное благосостояние, а руководители [ и особенно — Освальдо ], метящие в правление, готовы заплатить любую цену за возможность утопить чужой отдел.

В конечном итоге никто из отдела стратегических инвестиций — исключая разве что мягкосердечную Топаз — не пересекается с участниками предыдущих проектов, в особенности — с помехами, возникавшими во время работы.

Он помнит его — в ровном, приглушенном свете, скользящим теплотой по ткани, идеально выточенная фигура с выверенными движениями, нежной, но ненастоящей улыбкой, и давящим взглядом сине-золотых глаз.

В то мгновение Воскресенье казался одновременно и благогодетелем с изящными жестами и мягким голосом, и палачом, замахивающимся топором [ и то, и другое — ложь ].

Господин Воскресенье словно проникает под кожу — слова пробираются в ткани, копошатся внутри и грызут вены. Ничего, кроме отвратительного ощущения, что кое-кто заходит слишком далеко.

В их встречах искренность давилась собственной кровью — лживые реплики и недосказанности сжимали ее горло, лишая возможности сделать хотя бы вдох, и рассекали ее глотку острым лезвием.

Ничего приторного.

Оппоненты за игорным столом такие же — хищно-невыносимые, но всегда — неумелые и неловкие.

Даже паразиты из отдела развития маркетинга — во время раздач они всегда сидят напротив, следят неотрывно, изучают — и пытаются рассекать скальпелем в отчаянной попытке прочесть следующий ход.

У них никогда ничего не выходит — после очередной раздачи они остаются ни с чем.

Их легко держать на расстоянии вытянутой руки, не подпускать близко [ настолько близко, что становится н е в ы н о с и м о ].

Но господин Воскресенье оставляет неприятное, преследующее ощущение, что собственные мысли сжимают пальцами твою шею, лишая возможности сделать хотя бы вдох.

Пенакония стала болезненным сном, оставшимся нервными отзвуками в его памяти.

Неприязни нет — его отношение к Воскресенью было не личным, а лишь рабочим-профессиональным. Но он переступил определенную грань, коснувшись того, чего ему не следовало касаться.

В их последнюю встречу все было немного иначе. Господин Воскресенье — сломленный, трагедийный герой, упавшая птица с обрезанными крыльями — не летает, барахтается на земле, до тех пор, пока не будет съедена хищниками.

Он выживает — и на вопросительный взгляд Авантюрина Яшма лишь улыбается — немного криво и ядовито. Она всегда дает лишь столько информации, сколько захочет, — и почти всегда этого мало, катастрофически мало. Не называет цену — лишь ловко поправляет волосы и уходит, оставляя с ощущением очередной махинации.

В момент, когда в новой игре появляется третье лицо — очередной трагедийный, отчаявшийся герой? смешно, — Авантюрин спускается по лестнице быстрым шагом и преодолевает незначительное расстояние.

— Если у вас какие-то вопросы к моему другу, — он небрежно бросает под чужие ноги пачку купюр, — то надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы они отпали?

Это — очередная игра.

И сейчас Авантюрин берет верх.

Он видит — смесь испуга и непонимания, нерешительность в дрожи тела — отсветы янтаря даже в этом лезвии.

Пир-Пойнт всегда забирает, но не дает ничего взамен.

Как и Пенакония.

Очередная пачка кредитов падает под ноги нападавшего — и лезвие ударяется об гладкий бетон, — судорожное падение и явная жадность.

Его взгляд останавливается на Воскресенье — легкая снисходительная улыбка и озорной прищур.

В этой ситуации — своя прелесть.

— Господин Воскресенье, — имитирует прежний сладкий тон, но чувствует, что насмешливость въедается, — или мне стоит называть вас как-то иначе?

Безвкусность и потрепанность внешнего вида — очевидна, но он ничего не говорит — лишь изучает взглядом и продумывает.

— Никогда не думал, что мы встретимся при таких обстоятельствах... уделите мне немного вашего времени? Или у вас назначена встреча?

Сет Гекко мечтал найти Эль Рей, рай на земле; место, безопасное для него и для его брата. В погоне за эфемерным он провел чертовски много времени. Возможно, что Эль Рей — просто сказка; Сантанико всегда была уверена в том, что нет на свете такого места, спокойного и безопасного. Однако, время показало, что сколько бы ты не провел в дороге, судьба все равно приведет тебя сюда. К дому; к тому месту, которое ты выстроишь для себя сам, сделаешь его безопасным и надежным. И здесь ты будешь чувствовать себя спокойно. Сантанико понятия не имеет, догнал ли Сет свою мечту, схватил ли ее за хвост. Честно сказать, ей на это плевать. Но она создала свой личный Эль Рей здесь, на окраине Пуэрто-Вальярта, в нескольких милях от обрывка автострады, зарывающегося в песчаное море; в нескольких милях от океана, который многие кулебрас до сих пор могут видеть лишь во сне. Но они здесь, в старом закрытом ангаре — клуб «вход только для своих», конечно же; однако, не многие люди могут утверждать, что бывали здесь, в этих стенах. Ангар напоминает Сантанико проклятый бар, возведенный над не менее проклятым храмом, честно говоря. Но здесь чище — здесь насилию места нет. Даже люди приходят сюда сами, найдя в укусе кулебрас привлекательную подоплеку; они ловят кайф от яда змееподобных вампиров. Никакого принуждения. Насилию здесь не место, конечно же. Это — дом для сотни кулебрас, следующих за своей богиней, за своей королевой. Они доверили ей свои жизни и она отчаянно старается не подвести. Сантанико собрала вокруг себя всех потерянных и заблудших, но... Это только малая часть ее народа.

Кулебрас, оставшиеся верными Ла Диосе, разбросаны по всей Мексике; некоторые приходят сюда из Америки. Сантанико положила львиные силы на то, чтобы помочь им добраться до нужного места. Многие кулебрас покидают стены клуба и выезжают за пределы Пуэрто-Вальярта, ищут себе подобных и приводят их в новый выстроенный мир. Но многие не успевают добраться и скрыться в тени безопасности. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Амару отправилась к Дьяволу, однако ее последователи остались. Они презирают культ Ла Диосы, насмешливо называют Сантанико королевой, плюясь ядом на фрески с ее изображением. И убивают тех, кто хранит верность ей. Убивают жестоко, кроваво. Сантанико помнит те дома, которые встречала на своем пути, преследуя цель убить Амару. И помнит те рассказы, которые приносят ей выжившие. От этих рассказов кровь стынет в жилах.

Однако, Сантанико не покидала стен ангара. Оставалась рядом с теми, кто видел в ней олицетворение безопасности. Верила в то, что однажды все закончится. Прокручивала в голове слова Карлоса о том, что она нужна своему народу. И давилась слепой яростью, которая ледяной волной захлестывала ее каждый раз, когда кто-то возвращался с плохой вестью. Однако, состояние ожидания лучшего времени не могло долго продолжаться. Необходимо было защищать своих людей, напомнить тем, кто остался снаружи, что Ла Диоса — не миф; что она реальна и обязательно поможет. Возможно, сегодня пришел день осознания. Сегодня, когда новость об одной из пропавших кулебрас, отправившейся месяц назад на поиски своей семьи, дошла до Сантанико.

— Ну что? — спокойно произносит она, не поворачиваясь к дверям. Сантанико сидит перед зеркалом, накрытом плотной серой тканью, и смотрит пристально на образовавшиеся складки. Не открываясь. Напряжение прослеживается в каждой клеточке ее тела; в выпрямленных плечах, в жесткой осанке и в застывшем выражении лица. Она не хочет слушать ответ на свой вопрос, потому что знает, что услышит очередную чудовищную историю. Розита, пропавшая женщина, верила в нее слишком сильно; черт возьми, она верила в нее больше, чем сама Сантанико когда-либо. И умерла с верой. Это очевидно.

— Она мертва, — подтверждая ее мысли, произносит Матео. Его голос эхом проносится по полупустой спальне Пандемониум, — Вместе со своей семьей. Их всех убили.

Молодой кулебрас стоит в дверях, не рискуя войти внутрь комнаты. Он смотрит на спину Сантанико и видит, как та впивается когтями в обивку кресла, на котором сидит, разрывая ее. Знает, что в этот же момент радужка ее глаз приобретает золотистый оттенок, а зрачки вытягиваются. Только так она может выразить свой беспомощный гнев. Сантанико ненавидит себя за бездействие и за каждую смерть того, кто слишком верил в нее и в то, что она способна даровать безопасность. Скольким еще нужно умереть?

— Где? — эхом произносит она и резко поворачивается к Матео. В мгновение ока она вновь приходит в себя; она отбрасывает в сторону гнев, как отбрасывает и змеиную натуру. Она вновь похожа на себя; разве что, выглядит слишком потерянной. В каждом зрачке — круглом, впрочем, — отчаяние и бесконечная боль.

— В Халиско. Недалеко.

[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] скольким  ㅤеще  ㅤнужно ㅤу м е р е т ь ? ㅤㅤㅤㅤㅤㅤ

В темных коридорах шаги Сантанико эхом разносятся и отражаются от каменных стен. Она тщательно исследовала карту и убедилась, что на дорогу уйдет чуть больше двух часов. Максимум три, если возникнут трудности. Матео тщательно объяснил, как проехать к дому, в которых нашли тела убитых кулебрас. Более того, он рассказал детали. Те самые кровавые детали, от которых становилось дурно. Несчастные пытались спасти свои жизни, сражались из последних сил. Однако, убийцы были сильнее. Они и раньше превосходили других физической формой — это было ясно по местам и окровавленным стенам. Это удивляло, объяснения тому, что сила приспешников Амару возрастает, не находилось. А те варианты, которые крутились в голове Сантанико, она озвучивать не торопилась. Слишком уж нереально звучали теории, вертящиеся на языке.

Ждать лучшего времени можно бесконечно долго. Вот только она больше не может получать трагичные вести. Взвалив на себя ответственность за чужие жизни, она подписалась защищать народ. И именно поэтому сейчас Сантанико решительно шла вперед, давно приняв решение. Она остановилась возле темной двери; за створкой не раздавалось и единого звука, словно внутри никого не было. Но все же Сантанико занесла руку, чтобы постучать. Однако, подумав немного, она просто толкнула дверь. И та послушно открылась, представляя взору очередную спальню. Разве что не такую пустую и мрачную, какой была комната самой Сантанико.

И Кейт, конечно, тоже была здесь. Молодая кулебрас, невесть почему избравшая общество себе подобных, а не братьев Гекко.

Сантанико без приглашения вошла внутрь, предварительно окинув коридор взглядом — лишние уши были ни к чему. Плотно захлопнув дверь, она прошла к креслу, расположенному в удалении от кровати. Опустившись на него, Сантанико на секунду прикрыла глаза, избегая прямого зрительного контакта с Кейт. В какой-то момент она испытала жгучую усталость. Хотелось послать все к черту. Она, признаться, скучала по времени, проведенному с Ричи — не из-за самого мужчины, конечно; из-за свободы, которой располагала. Из-за чувства безответственности, которое могла себе позволить.

— Снова мертвые кулебрас, — наконец, заговорила Сантанико, все так же не поднимая взгляда на Кейт, — В Халиско. Недалеко отсюда. Вообще-то, это уже третий случай за последние пару недель. Они все чаще дают о себе знать.

С трудом она замолчала. Хотелось продолжать говорить о наболевшем. О том, насколько трудно выстраивать новый мир на развалинах старого. О том, как паршиво видеть собственные фрески, забрызганные кровью тех, кто за нее умер. О том, что она вообще не просила всего этого и лучше бы охоту открыли на нее саму, чем на ни в чем не повинных. Однако, Сантанико пришла сюда вовсе не затем, чтобы разгрузить себя эмоционально. Она вновь поднялась со своего места, не найдя в себе терпения даже для того, чтобы просто сидеть на месте. Скрестив руки на груди, Сантанико прошла вперед и, наконец, посмотрела на Кейт.

— Я больше не могу сидеть на месте, — она поджала губы винного цвета и нахмурилась, вновь излишне погрузившись в собственные мысли. Ярость, которую она испытывала, больше не была слепой. Сантанико четко видела свою цель и знала, что непременно придет к ней. Убьет всех последователей Амару, зачистит территорию и обеспечит своему Эль Рею шанс на будущее. Но не одна. она вопросительно приподняла брови, взглянув на Кейт, однако вслух никакого вопроса не задала. Лишь подошла ближе, упершись руками в раму широкой кровати, — Если поедем прямо сейчас, то, вполне возможно, еще сможем напасть на след. Пока тела обнаруживались примерно в одной местности. Я думаю, что это может быть вызов. Может быть, там уже ждут... Нас.

Произносить слово «нас» действительно было тяжело. Сантанико чувствовала себя так, словно заставляет Кейт в данный момент следовать за собой.

— Ты поедешь или останешься здесь? — вопрос, наконец, прозвучал.

Сантанико была уверена в том, что Кейт поедет. Потому как связь между ней и Амару была уникальной. Потому что именно она была жертвой той, носителем чужого разума в своем теле. Потому что именно у нее было слишком много причин возжелать мести. И... Потому что в глубине души Сантанико просто надеялась на это. На компанию.

Это по определению удивляло, но это присутствовало в ней. Командная работа — это было то, чему их обеих научили Гекко.

Ему просто крупно повезло, что по пути из деревни ему не попался ни один человек. Может быть все срастётся настолько удачно, что сегодня и в ближайшие пару дней о его существовании никто и не вспомнит. Главное не отсвечивать, что в какой-то степени проблематично с его-то внешностью, но змеи умеют быть незаметными и сливаться с окружающей их природой. Он пошел на ту поляну, которая имела немного полезных для него растений в своем запасе, но эти растения были довольно редкими и цвели в определенное время, как например сейчас. Так что нужно было собрать их, пока в этом был какой-то смысл. Их должно будет хватить на несколько пробирок с ядом и примерно на такое же количество противоядий. Об этой поляне он не рассказывал ни Хирузену, ни своим товарищам по команде, так что если его и смогут здесь найти, то только если Цунаде посетит светлая мысль. Парень почему-то не сомневался в том, что Сенджу знала об этом месте, ну или по крайней мере догадывалась. Так что может быть не сразу, но возможно здесь его будут искать, и лучше ему быстро сделать свои дела и сбежать в другое место.

Чертов Хирузен, нет чтобы дать ему миссию, оставил тухнуть в этой деревне. Змеи, которых Орочимару оставил на страже в количестве нескольких штук в лесу, сообщили ему о приближении двух шиноби слишком поздно. Он просто не успеет сбежать, как планировал, да и выглядеть это будет слишком глупо. Ему остаётся лишь недовольно зашипеть и цокнуть языком, наблюдая за тем, как змеи возвращаются обратно к своему хозяину, прячась в рукавах водолазки. — Я надеялся, что вас нет в деревне — произносит он вместо приветствия. Его самого не было в Конохе несколько недель и нельзя сказать, что он скучал по своим товарищам. Хоть они теперь и бывшая команда, Орочимару все равно предпочитал сильно к ним не привязываться. Он видел как люди с трудом переносят утраты своих близких, он сам потерял родителей, и они были первыми и последними к кому он привязался. Испытывать боль утраты он больше не хотел, поэтому его и начало интересовать бессмертие и все, что с ним связано. Его будущее открытие стало бы прорывом в мире шиноби, только жаль, что далеко не все разделяют его интересы. — Зачем вы пришли сюда? Если поздравить с днём рождения, то не утруждайтесь, не нужно тратить время на столь бесполезный праздник

Блондин немного растерялся и с каждым шагом Аль-Хайтама к нему он ощущал внутри себя легкую панику и страх, но отчаянно пытался скрыть это внутри себя, а ладони все же предательски вспотели. Он тут просто по своим делам, а не внезапно узнал о тебе, и с чего бы он стал выпытывать всё у Дори, да? Он же читать мысли еще не научился, а значит, можно выдохнуть и расслабиться. Но с его приближением у светоча почти буквально вылетало сердце, и он внутри уже читал молитву всем Архонтам, а особенно Нахиде, чтобы она точно услышала его. И вот он настиг его и встал напротив них, как всегда выглядел невероятно обворожительно и источал невероятную уверенность и дикую притягательность. Твой аромат может вскружить голову кому угодно, а этот профиль, ох... Черт тебя дери, Хайтам! Прекрати уже и переходи к делу! Блондин сильнее ухватился за ручку своего механического друга и уже хотел было отсалютовать Кандакии, но тут его окликнули, и он едва робким голосом ответил.

- А? Что-то произошло? Блондин вслушивался в то, что у Хайтама в этой деревне было что-то важное, и ему нужна была именно Кандакия, а значит, можно было выдохнуть и понять, что это точно не касалось его самого. Он посмотрел на жест мужчины и послушно отошел с ним, но внутри все равно оставалась какая-то тревога. И как назло погода была поистине жаркая, и на небе не было и облачка, чтобы хоть как-то спасло от сжигающего солнца, а тени от домов и деревьев мало спасали, но все же немного выручали. - У тебя для меня что-то важное? Они скрылись в глубине дома Кандакии, и светоч наконец-то выдохнул, что отступила невыносимая жара, а это помогло ему вернуть прежнее самообладание, и он с серьезным лицом слушал всю информацию от мужчины. А происходящее выпало на тот промежуток, когда самого архитектора не было в Сумеру, и он был вынужден уехать и заниматься важным проектом, а поэтому упустил все самое важное и интересное, что тут переживали остальные, и как ученому пришлось тут всё разруливать и помогать Архонту. Блондин слушал его очень внимательно и не перебивал совершенно, но его разочаровало, что эти все опасные вещи вновь крутятся вокруг его мужчины, и он тяжело вздохнул, а внутри понимал, что глупо тут устраивать скандалы и говорить, как всё это опасно, и ему лучше передать это дело матрам и не вмешиваться, но ученый уже слишком вмешался в это и точно не отступит назад. - Я с тобой, и отказы не принимаются! В этот раз я не позволю ему самому рисковать собой и помогу им всем, что знаю и умею.

Голос его звучал твердо и решительно, а еще он вовсе позабыл о том, что переживал о разговоре с проектом и о том, что его ждут правки до самой ночи. Ты важнее всего, и я хочу быть рядом. Кави взял его за руку и на мгновении сжал в своей, а затем отпустил и посмотрел обеспокоенным взглядом и заметил, что в дом зашла Кандакия, и от решил отойти, чтобы позволить им поговорить обо всем необходимом, а сам тем временем писал письмо, чтобы перенести встречу и дать ему еще немного времени. Ох, Архонты! И почему нам не живется спокойно, а? Кавех вышел из дома и нашел паренька, который доставлял письма и посылки, а затем отдал ему это письмо и заплатил чуть больше, чтобы письмо доставили именно сегодня, а после вернулся в дом и заметил, что они уже закончили свой разговор и обратили внимание на него. Его подруга была очень обеспокоенной и предлагала ему помощь, чтобы сопроводить его домой, но что за вздор! У Кавеха на лице было полное отрицание и возмущение. - Я же сказал тебе и повторю для Кандакии, что не собираюсь идти домой, когда мой... когда Аль-Хайтам рискует собой! Я пойду с тобой, и точка. На улице уже начало смеркаться, и они покинули дом хранительницы, а затем отправились к месту встречи.

— Кави, прошу тебя, постарайся сохранять спокойствие и не задавай лишних вопросов... Нас и так слишком много, что существенно всё усложняет, и если Сайно посмотрит на тебя тем самым взглядом... Просто воздержись от комментариев, хорошо?
Кавех сейчас готов был вспыхнуть, но удержал себя и просто кивнул, но внутри бушевала буря, и так хотелось настучать этим двум, что решили тут проворачивать втихаря. - А ты собирался мне сказать об этом или ты рассчитывал, что я ни о чем не узнаю? А если бы с тобой тут что-то случилось, и я бы не знал, где ты, а? Я бы ждал тебя на ужин, Аль-Хайтам! Я просто не знаю, что тебе сказать... Кавех сделал глубокий вдох и отвернулся от него, а внутри ощущал обиду, что он вот так это всё узнал, что ему бы точно не выдали ничего, если бы он по чистой случайности тут не оказался.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда взгляд выцепляет в отражении шрам от .38spc — неровный, стягивающий кожу ближе к ключице. Отверстие на входе всегда меньше чем на выходе, но пуля застряла в кости, и потому пришлось вытаскивать её самостоятельно, забрызгивая дорогущую раковину кровью; с тех пор шрам видно столь отчётливо, словно не прошло несколько лет.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда доносчики приносят вести и бережно передают администраторам, а администраторы — хосту. Их голоса — шёпот сквозь зубы, пахнущий жареными кальмарами и дешёвым якчу. Поверенные люди больше не доставляют точных данных. Некому доставлять. Пак Ён-Гиль мёртв, а правильный младший брат стал ещё более подозрительным к внезапным новым знакомствам. Жаль. Нужны новые методы и новые способы, чтобы всё заработало как прежде.

Ненужные мысли — это маленький чёрный конверт, перевязанный тонкой розовой лентой, а внутри — визитка с адресом. 24-11 Морэна-ро 20-гиль, Содэмунгу. Рядом с парком, где листья гниют под скамейками, а старики пытаются заниматься тайцзи. Тот же район, где и постоянная регистрация.

Таких квартир полно в Сеуле. Стены, обклеенные объявлениями о доставке еды и помощи в списании долгов. Скрипящие лифты. В один день тебе там предложат поиграть в детские игры и заработать миллиарды, а в другой день — дверь откроет истеричная соседка с тушью, размазанной до висков, и вызовёт полицию за попытку проникновения в частную жизнь. И, скорее всего, это действительно будет всего-навсего уставшая женщина, которой плевать на всё, что ты попытаешься ей доказать. Плевать на то кто ты и что ты.

Один остров — не конец Игры. Это лишь значит, что южнокорейский сезон приостановлен на неопределённый срок до восстановления комплекса где-нибудь в другом месте. А VIPы пока развлекаются в Штатах. Или в Сингапуре. Или ещё где-то. У них весь мир под наманикюренным ногтем.

Дверь распахивается.

Гость замирает на пороге потревоженным оленем. Как и в прошлый раз. И в позапрошлый. Ин-Хо в этот раз не в рабочем пальто и лицо не прячет; склоняет голову чуть ближе к плечу, когда замечает тусклый блеск металла в руках Чжун-Хо — справедливо. Как справедливо и то, что на соседнем здании, том, что ближе к парку, сидят парочка снайперов и держат под прицелом просматриваемое окно. В этот раз — смерть три к пяти. В двух камерах — холостые патроны, ещё в трёх — боевые. Если, конечно, брат всё ещё следует правилам полиции.

Как там? Сначала — предупредительный холостым, и три раза предложить вооружённому преступнику сложить оружие. Затем — ещё один предупредительный, уже опуская руку немного ниже, и ещё одно предложение сложить оружие. И только потом — огонь по ногам.

Всё это как будто бы из другой жизни.

— Чжун-Хо.

Достаточно мягко, но не настолько, чтобы поверить в счастливое семейное воссоединение спустя столько лет.

Снайперы знают свою работу, как знают и то, что не имеют права стрелять, пока Фронтмен непосредственно не прикажет. Последующую тишину в комнате прерывает разве что поскрипывание старых полов под ногами, стоит переступить на полшага левее, да разгорающийся скандал соседей через стенку. Им — хоть стреляй. Не заметят.

— Мне казалось, мы поставили точку, обменявшись взаимными любезностями. — Голос звучит неестественно громко, пока Чжун-Хо смотрит на него так, словно не может решить, насколько гармонично будут смотреться растёкшиеся по стене мозги пополам с осколками черепной кости. — Но, вероятно, это была запятая.

максим как нельзя гармонично вписался в бандитскую тусовку. повёл за собой всех пушистых овечек на верную казнь, липово-радушно расстелив им червлёно-румяную дорожку, выстроив свой токсик бизнес на верноподданных (нет) скелетах. вероятно, ему больше некуда выплеснуть бессердечную ненависть к миру, кроме как на сам мир. холёно хорохорится только на людях, всем змеям под стать, ассимилируясь, а все окрест и жрут чужую благодать с барского плеча, не осознавая, что всё, что рядом с черненко - гниль силков, а в обаянии плещется лихая беда. до чего же чудесно, что ей абсолютно начхать на его репутацию. самая муть - она же ведь со дна тянется - уже ведома ярославе.

в чужих руках должно быть надежно - мимо, забота чувствоваться - мимо, спокойствие - ранен, зазевавшись, ничего из этого аспида не касается - убит. реально ведь, заботливого черненко ясеньке даже представить не под силу. пока с невской обходятся как с дефектной игрушкой, с кончившимся заводом и дырочкой в правом боку, ей остаётся только надеяться, что её кулаки оставили по себе на память хоть один синюшный развод на чужой спине. но у всех дурманящих веществ есть один недостаток - под ними те зёрнышки ворожбы, что остаются в ней и отзываются силой, совсем 'на нет' сходят, и чувствуешь себя неизменно слабой. беспомощно зыркая стылым. совсем уподобляясь человеческому, к чему бежит, то и имеет.

но и аспида яра терпеть способна только под чем-то. замкнутый уроборос, и конца и края нет.

— пошёл ты.

вплетённое - с высокой колокольни на имущество твоё. ещё наживёшь, на чужих-то косточках выбеленных.

сразу по-детски хочется дыру в обивке продрать, назло, получается продырявить только насквозь, и всё не то.

— грязнее тебя тут и нет ни черта, - шипит сама под стать змеиным - так яснее ведь тебе?

но глупым хихиканьем заливается, поперхнувшись, оставляя все дешёвые каламбуры про то, что глотают приличные девочки, при себе. всё равно ему не светит. и брыкается, пытаясь сохранить точку за собой, пытаясь прицельно лягнуть в пах, под хлопок двери так и не поняв, попала ли хоть куда-то.

попала, ой как попала.

лишь минутами позже, медленно осознавая буквы, облаченные в слова, русалка от наглости его не то что дар речи теряет, но, будто от оплеухи, в себя на миг приходит:

— ты, что... купить меня удумал?

засвистела бы, если б умела, но это к соловью.

брови в ломаную линию к переносице сводит - как собачонка, что ли, за ладонями тянуться должна? смутно пытается взвесить все за и против, плюсы (нет их рядом со змеем) и минусы. заниматься сейчас этой тугодумной ерундой совершенно нет охоты. но она малодушничает - давно всё решено за ведомую невскую, на один лишь ядовитый зов белой смерти отзывается. так долго искав свободу, явь свою похерила.

губы в обиде дует. сквозь мимолетные злые слезы вверх - в небеса, что позади остались - кивает:

— это — жестоко.

жестокие — мы сами; и лишь её ошибка. плати сама.
чужие жизни — разменная монета. туда-обратно аверсом-реверсом из ладони в ладонь: от теплых поменьше до ледяных грубее.

она оплачет их, когда придет в себя [никогда, кто мы есть вообще] завтра, ровно в полночь, панихидой раненого зверья взвоет. или нет, в конце концов, все люди - смертны, а невская - та ещё эгоистка, и всё это - единый акт привлечения внимания, вышедший за рамки сценария, не так ли? бесконтрольно. как и всё в её существовании.

монотонный ход мерина убаюкивает колыбелью. вздыхая и по креслу сползая, яра под руки лезет - нет до того дела; тянется и в шею максову утыкается, яра развязно ведёт языком линии по карте чужих родинок - что загривок звериный - куда-то в ворот чёрной рубашки [ душа за ней куда чернее, да и ни грамма за ней нет, не те все меры веса ] мурлычет, не соображая:

— совершенно ты, макс, не умеешь веселиться.

вдохнув глубже, морщит нос — запах роскоши и лоска мешается с сигаретным дымом и 'сто-пудово-каким-то-пафосным-никогда-себе-не-сможешь-позволить' одеколоном. отвращение подкатывает тугим комом в глотке. туда же, где секунды назад сырую дорожку чертила, кусает, не жалея, впиваясь, где жизнь пульсирует. не залижет - не жалко. его - никогда. хорошо, что в личине людской. плохо, что мало ему. ремень бы обвить вокруг хомутом удушливым — чтобы жилка забилась сильнее. для безопасности, конечно.

— только трупы за собой и можешь оставлять, -

отворачивается, задрав ноги на бардачок, упираясь пятками. пусть что хочет там себе думает. давно уже логику с невской в одном предложении и по прямой не ставит.

на губах - вечно солёный привкус металла. аспид кровью пропитан не по локоть даже; была бы кругом реченька родная - руки увязли бы в чужих останках (не она их утащила в пучину) и тягучести юшки, топь эта затягивает так, что даже ярославе кажется, что тонет. как тогда, как раньше, - уже умирала однажды.

если аспид воспринимает русалку - как своё, то русалка воспринимает всё аспидово - общим, славно, что коммунизм пережили, кричит, что даром не надо, обесценивает, но любуется исподтишка как за звёздами, что тоже так далеко-далеко, а красиво блистают для неё.

за ручку дверную хватается, дёргает дважды, но больше для того, чтобы руки занять. яра стонет недовольно-глухо, в окно высовываясь, дышит часто, как загнанная псина дворовая. воздух хлебает по секундам. жадно. с каждым смыканием век мир обращается в яркие краски, не серый - вокруг неё, не чёрный - вокруг макса. в зеркало мельком взгляд бросает - вон, даже глаза его, сверкают люминесцентно, а не кошачьим мраком во всю ширь.

еще одна
со-зависимость.

свернуться бы клубочком, больше ничего не хочется.

где выход?

завопишь дурниной, - так не сунется к ним никто. глаза чужие вряд ли поймает яра, а времена ныне такие, что людишки, видя тонированные тачки, больше за целостность своей башки опасаются, чем за девчонок, по ту сторону прячущихся, о ней мнение лишь одно, отчасти правильное.

перспектива разбиться - сомнительная, собирать потом ошмётки по асфальту, похоронят - так вместе. никакой романтики. но к коробке передач всё же тянется, беспорядочно за всё подряд дёргая, не шарит она ни шиша во всей технике. только по рукам сейчас получит - и весь итог.

как пейзажи из зелени мажутся совсем в одно за окном, фокусируется, пытается, на аспиде, раз на дороге не очень получается.

— куда ты меня везёшь? тоже хребет переломаешь?

как всем неприятелям своим?

кажется, что этот путь ей подсознательно знаком; не кажется, что она его не любит.

максим как нельзя гармонично вписался в бандитскую тусовку. повёл за собой всех пушистых овечек на верную казнь, липово-радушно расстелив им червлёно-румяную дорожку, выстроив свой токсик бизнес на верноподданных (нет) скелетах. вероятно, ему больше некуда выплеснуть бессердечную ненависть к миру, кроме как на сам мир. холёно хорохорится только на людях, всем змеям под стать, ассимилируясь, а все окрест и жрут чужую благодать с барского плеча, не осознавая, что всё, что рядом с черненко - гниль силков, а в обаянии плещется лихая беда. до чего же чудесно, что ей абсолютно начхать на его репутацию. самая муть - она же ведь со дна тянется - уже ведома ярославе.

в чужих руках должно быть надежно - мимо, забота чувствоваться - мимо, спокойствие - ранен, зазевавшись, ничего из этого аспида не касается - убит. реально ведь, заботливого черненко ясеньке даже представить не под силу. пока с невской обходятся как с дефектной игрушкой, с кончившимся заводом и дырочкой в правом боку, ей остаётся только надеяться, что её кулаки оставили по себе на память хоть один синюшный развод на чужой спине. но у всех дурманящих веществ есть один недостаток - под ними те зёрнышки ворожбы, что остаются в ней и отзываются силой, совсем 'на нет' сходят, и чувствуешь себя неизменно слабой. беспомощно зыркая стылым. совсем уподобляясь человеческому, к чему бежит, то и имеет.

но и аспида яра терпеть способна только под чем-то. замкнутый уроборос, и конца и края нет.

— пошёл ты.

вплетённое - с высокой колокольни на имущество твоё. ещё наживёшь, на чужих-то косточках выбеленных.

сразу по-детски хочется дыру в обивке продрать, назло, получается продырявить только насквозь, и всё не то.

— грязнее тебя тут и нет ни черта, - шипит сама под стать змеиным - так яснее ведь тебе?

но глупым хихиканьем заливается, поперхнувшись, оставляя все дешёвые каламбуры про то, что глотают приличные девочки, при себе. всё равно ему не светит. и брыкается, пытаясь сохранить точку за собой, пытаясь прицельно лягнуть в пах, под хлопок двери так и не поняв, попала ли хоть куда-то.

попала, ой как попала.

лишь минутами позже, медленно осознавая буквы, облаченные в слова, русалка от наглости его не то что дар речи теряет, но, будто от оплеухи, в себя на миг приходит:

— ты, что... купить меня удумал?

засвистела бы, если б умела, но это к соловью.

брови в ломаную линию к переносице сводит - как собачонка, что ли, за ладонями тянуться должна? смутно пытается взвесить все за и против, плюсы (нет их рядом со змеем) и минусы. заниматься сейчас этой тугодумной ерундой совершенно нет охоты. но она малодушничает - давно всё решено за ведомую невскую, на один лишь ядовитый зов белой смерти отзывается. так долго искав свободу, явь свою похерила.

губы в обиде дует. сквозь мимолетные злые слезы вверх - в небеса, что позади остались - кивает:

— это — жестоко.

жестокие — мы сами; и лишь её ошибка. плати сама.
чужие жизни — разменная монета. туда-обратно аверсом-реверсом из ладони в ладонь: от теплых поменьше до ледяных грубее.

она оплачет их, когда придет в себя [никогда, кто мы есть вообще] завтра, ровно в полночь, панихидой раненого зверья взвоет. или нет, в конце концов, все люди - смертны, а невская - та ещё эгоистка, и всё это - единый акт привлечения внимания, вышедший за рамки сценария, не так ли? бесконтрольно. как и всё в её существовании.

монотонный ход мерина убаюкивает колыбелью. вздыхая и по креслу сползая, яра под руки лезет - нет до того дела; тянется и в шею максову утыкается, яра развязно ведёт языком линии по карте чужих родинок - что загривок звериный - куда-то в ворот чёрной рубашки [ душа за ней куда чернее, да и ни грамма за ней нет, не те все меры веса ] мурлычет, не соображая:

— совершенно ты, макс, не умеешь веселиться.

вдохнув глубже, морщит нос — запах роскоши и лоска мешается с сигаретным дымом и 'сто-пудово-каким-то-пафосным-никогда-себе-не-сможешь-позволить' одеколоном. отвращение подкатывает тугим комом в глотке. туда же, где секунды назад сырую дорожку чертила, кусает, не жалея, впиваясь, где жизнь пульсирует. не залижет - не жалко. его - никогда. хорошо, что в личине людской. плохо, что мало ему. ремень бы обвить вокруг хомутом удушливым — чтобы жилка забилась сильнее. для безопасности, конечно.

— только трупы за собой и можешь оставлять, -

отворачивается, задрав ноги на бардачок, упираясь пятками. пусть что хочет там себе думает. давно уже логику с невской в одном предложении и по прямой не ставит.

на губах - вечно солёный привкус металла. аспид кровью пропитан не по локоть даже; была бы кругом реченька родная - руки увязли бы в чужих останках (не она их утащила в пучину) и тягучести юшки, топь эта затягивает так, что даже ярославе кажется, что тонет. как тогда, как раньше, - уже умирала однажды.

если аспид воспринимает русалку - как своё, то русалка воспринимает всё аспидово - общим, славно, что коммунизм пережили, кричит, что даром не надо, обесценивает, но любуется исподтишка как за звёздами, что тоже так далеко-далеко, а красиво блистают для неё.

за ручку дверную хватается, дёргает дважды, но больше для того, чтобы руки занять. яра стонет недовольно-глухо, в окно высовываясь, дышит часто, как загнанная псина дворовая. воздух хлебает по секундам. жадно. с каждым смыканием век мир обращается в яркие краски, не серый - вокруг неё, не чёрный - вокруг макса. в зеркало мельком взгляд бросает - вон, даже глаза его, сверкают люминесцентно, а не кошачьим мраком во всю ширь.

еще одна
со-зависимость.

свернуться бы клубочком, больше ничего не хочется.

где выход?

завопишь дурниной, - так не сунется к ним никто. глаза чужие вряд ли поймает яра, а времена ныне такие, что людишки, видя тонированные тачки, больше за целостность своей башки опасаются, чем за девчонок, по ту сторону прячущихся, о ней мнение лишь одно, отчасти правильное.

перспектива разбиться - сомнительная, собирать потом ошмётки по асфальту, похоронят - так вместе. никакой романтики. но к коробке передач всё же тянется, беспорядочно за всё подряд дёргая, не шарит она ни шиша во всей технике. только по рукам сейчас получит - и весь итог.

как пейзажи из зелени мажутся совсем в одно за окном, фокусируется, пытается, на аспиде, раз на дороге не очень получается.

— куда ты меня везёшь? тоже хребет переломаешь?

как всем неприятелям своим?

кажется, что этот путь ей подсознательно знаком; не кажется, что она его не любит.

ее мир сужается до человека напротив; чужих плавных движений, прикосновений почти на грани приличия, что заставляют щурить глаза, гадая, что же он задумал, — сбивать дыхание, да разгонять собственное сердце, что отбивает ритм пойманной в клетку птички. наклона головы, когда она слышит тихое — у нас было слишком много дел — поджимая губы в тонкую линию, чтобы протянуть обезличенное — хмм, когда на деле хочется бросить лишь, ну каков лжец; оставляя девушку совершенно не убежденной в одной лишь занятости каждого из них, даже если она отдает гудением в собственных костях/чернеющими тенями, что давно уже залегли под чужими глазами — порой мерцелла ловит себя на мысли, что ей хочется провести пальцами по тонкой коже, тихо советуя стараться больше спать. потому что волнение оседает где-то в костях, остается на языке приторной вязкостью, что даже ей, любительнице сладкого, не приходится по вкусу.
складывает по слогам тихое — спасибо (почти беззвучно, словно кому-то в этом зале, действительно есть дело до того, о чем говорит пара танцующих), на заслуженную похвалу и вплетается пальцами в чужую обхватившую ладонь. как-то слишком остро ощущая, что именно этих слов от принимающей семьи было не достаточно; их попросту не было, несмотря на положительный отклик нескольких высокопоставленных семей центра/теплые объятия матери, что замешаны на гордом — ты отлично постаралась. никто ведь и не сомневался. отсутствие признания ее заслуг (даже если техника литья для нее все еще является чем-то за гранью простого понимания) — неприятно саднит как содранная в кровь ладошка, от неуклюжего падения в детстве. мерцелла смотрит айену в глаза и ловит себя на мысли, что ей совершенно точно не хочется быть лишь красивым образом рядом с наследником, где совершенно не обязательно вникать в дела, попросту быть частью дома.
мерцелла чувствует как напрягается рука айена за мгновение — тихо сходит на нет музыка, а самой девушке хочется резко обернуться, пока тихий шепот на ухо не оповещает о незапланированном (неприятно осознавать, что все же тебя не предупредили) — отец собирается объявить о помолвке. в мыслях почему-то до омерзения пусто. блядство.
это кажется до отвратительного чужеродным, мерзким, лицемерным — точно таким же, коим было всю ее сознательную жизнь (с той лишь разницей, что теперь она больше обращает на это внимание), несмотря на ласковое касание к тонким пальцам, что чужим дыханием колет кончики; камнем чернеющим отяжеляет кисть, совершенно не утонченно — матушка бы сказала вульгарно, безвкусно, — на удивление, самой мерцелле даже нравится.
не нравится только приклонивший колено айен атрау, что согласно традициям центра отыгрывает возложенную на его плечи роль, — ему чертовски не идет такая покорность; до саднящего на кончике языка, что не посмеет произнести на глазах у секторальной знати, поднимись. будто бы не она несколько ночей назад грезила, чтобы вернуться в привычный мир центральных домов (мысль посеянная неосторожным предложением отца о назначении главой дома всегда находится на краю сознания), витиеватых разговоров ни о чем, а не терпеть постоянные упреки и одергивания — хочешь чего-то — проси в открытую (будь осторожнее в выражениях, мерцелла). знала то, что раз дому атрау присудили звание инвесторского, им скрепя сердце придется вплетать жеманные традици изнеженного центра в свой суровый быт; что не всего можно добиться желаемого пробивной прямолинейностью, оттого сладко улыбалась, совершенно так же, как чета истри, стоило им ступить в двадцать второй сектор — лицемерно. осознавая одну простую закономерность, этот дом, эти люди, конкретно этот мужчина, что надевал кольцо на ее палец были омерзительно идеальны в грубой манерности. абсурдно. мерцелла истри могла бы  представить на коленях кого угодно (только не его), еще совсем недавно она была уверена, что этим кем-то будет мейо ланмей, чей льдистый взгляд  — морозит кожу, она распознает из тысячи присутствующих, в самой большой толпе, даже не оглядываясь; потому что стоит только оторвать взор от дымчато серых глаз — слухи расползутся как лесной пожар, что охватит окрестности, — уж об этом она помнит (вроде давно переросла это неуемное подростковое желание сделать что-то вопреки статусу). гроссмейстерский дом истри слишком печется о собственной репутации, — в ее прошлом до безобразия много сомнительных моментов, которые все до единого, отвратительно, связаны с прим-доминусом ланмеем.
мейо ланмей — имя отдается затаенной болью предательства, несмотря на спешное, оброненное еще на космодроме, словно, еще мгновение, и его вышвырнут с планеты, где он сам не рад находиться, под благозвучным предлогом — нарушение миграционной политики секторов; такое полное невысказанной обиды — это отец разорвал помолвку. разве я когда-то тебя обманывал? никогда, но сути это  совершенно не меняет. ты должно быть помнишь, в четвертом секторе шла война; когда первое, что мерцелла слышит в новом статусе невесты дома двадцать второго сектора — угроза —  совершенно бесхитростная, отдающая отчаянным желанием обладать, — это разрушит твою репутацию, а возможно и мою — мерцелле хочется скривить губы в отвращении, где последнее лишь только возможно. в нелепом порыве — одно мое слово и гроссмейстера ждет трибунал — попыткой тягаться силами с домом чей основной доход — торговля оружием, быт — кровавая жестокая бойня; подробности торжеств все еще отдают звоном в собственных ушах, насмешливым, за столом, от лайса — я же совсем немного надкусил. неженка.
ей нужно лишь мгновение.
то самое для принятия решения, а, возможно, именно его, по итогу, катастрофически не хватает, чтобы задуматься о причинах, истиных и ложных, в которых она поступает именно так (не размениваясь на мораль, она тут везде темно серая, — встречая льдистый взгляд, что напряженно следит за каждым ее действием, словно ожидает, до последнего, что мерцелла подаст ему знак. отбросит ранее озвученное — не лезь), без того усложняя ситуацию в которой замешаны чувства, не всегда положительные, а в некоторых и вовсе мерцелла не готова себе признаться; когда айен поднимается под рукоплескание секторов, затихшее  громогласное оповещение габбаса атрау, что оставляет после себя кисловатый привкус недоумения, —  могли бы предупредить; собственный взгляд щурится на довольного отца, мерцелла же дергает своего жениха (теперь уже официально, словно такие условности, как объявление во всеуслышанье, могли волновать атрау) за кончики пальцев, скользит пальцами по теплой коже ладони, обхватывая чужое предплечье — обращает на себя внимание. обрывает себе (ему) любую возможность отступить. не сегодня, в этот момент, кажется, уже — никогда.
она целует его поспешно, неосторожно (словно все еще боится передумать — сомневается),  впивается пальцами в чужое предплечье обтянутое темной кожей, тянет на себя, пытаясь удержаться на месте, — предательски слабеют ноги/ до отвратительного прекрасный рост самого айена не дают найти должную точку опоры; пробует на вкус новые ощущения (ранее  совершенно запретные, где в договорном браке не обязательно должны быть чувства более яркие чем взаимоуважение — это отдает под ребрами разочарованием), — чувствует как под кожей разбегаются мирриады мелких зарядов тока, —  каждый блядский раз стоит им сопрокоснуться, на самом деле. мерцелла думает, что сейчас это ощущается острее; носом втягивает густеющий вокруг них воздух, что патокой разливается между — заглушает гул толпы, что перерастает из гиперболизированной лицемерной радости в повторяющиеся шепотки — отвратительный нарастающий звук; что обязательно вызовет плохо скрываемую улыбку на уголках ее губ, не сейчас, чуть позже.
чуть позже — она обещает себе подумать, что натворила показным проявлением чувств (совершенного бесчувствия), где подобное давно считается моветоном, среди центральных секторов; увидеть как лицо матери выражает крайнюю степень растерянности (отец басисто смеется, стоя подле атрау-шаара, сверкая светлыми глазами и выглядя так, словно эти двое, каким-то неведомым из образов провернули сделку тысячелетия; как сестра вскидывает бровь осушает оставшуюся треть бокала (явно не второго по счету, чтобы творившееся вокруг начало казаться ей забавным); как не сводит с нее глаз мейо ланмей, что побелевших костяшек сжимая кулаки в карманах, пряча за маской скучного равнодушия любые проявления чувств (мерцелле нужно лишь пару мгновений, чтобы разворошить и выпотрошить все его внутреннее). но это все будет потом, сейчас бы ей взять себя в руки — заземляясь свободной ладонью на чужом плече — три. два. раз.