она чувствует его незадолго до того, как он появляется в помещении и дело не в скрипнувшей дверной петле или гулких звуках шагов, что раздавались в тишине замершего дома, будто ожидающего, свидетелем какой драмы или трагедии, он станет на этот раз. а таковых, в стенах поместья лестренджей, меда уверена, было предостаточно; не в поверхностном дыхании, тяжелом и прерывистом, что в иных обстоятельствах можно было назвать слишком громким, в этой сгустившейся тиши, что буквально обволакивала, оседая промозглой влажностью на одежде и волосах, липла к коже, словно промокшая, до последней нитки, ткань. она просто чувствует его кожей, вздрагивая, будто ледяной сквозняк холодными пальцами, как по клавишам, перебирает позвонки, а она старается всмотреться в оконное стекло, чтобы увидеть там хоть что-то, кроме своего проклятого отражения, в свете бликов от свечей. этих бездонных темных глаз, в которых плещется отчаянная потребность в ориентире.
она слишком поздно осознает, что тонет: в этих, набивших оскомину, сводах правил, что хранились в семейной библиотеке, лелеемые и почитаемые множеством поколений блэков до нее, и, столькими же, как была уверена ее матушка, после. и уж точно ни ей, андромеде, пытаться что-то изменить; темах, что неизменно поднимались отцом за завтраком, после того, как ежедневный пророк попадал на стол главы дома; где обязательно, в разговоре, поднимался нынешний политический курс, который они, несомненно, имели честь поддерживать, совершенно игнорируя факт незаконности последних предпринимаемых действий. об этих самых действиях все чаще говорили немногочисленные знакомые меды, на которых еще не было поставлено табу; в разговоре, тихим голосом сестры, что еле слышно, шепотом, говоря о превосходстве чистоты крови; женщин в таких разговорах редко воспринимали всерьез, даже если имя твое беллатрикс. саму меду от этих разговоров передергивало, словно она съела пригоршню кислых ягод. и о том, что ей, андромеде, пора бы уже давно повзрослеть. потому что она блэк. у таких как она, выбора, собственно, и не было.
меда захлебывается действительностью, которая заполняет ее легкие мутной водой, до краев, не давая ей столь нужного, живительного, воздуха. который хотелось вдохнуть полной грудью, до боли и треска в ребрах. лишь бы быть живой. лишенной, столь привычной иллюзии благополучия, которую, как похоронный саван, носили все члены ее семьи. лишенной любых иллюзий. она тогда еще не понимала, что это самое желание может стать фатальным для нее.
она разворачивается на пятках, стремительно, внутренне вздрагивая, чувствуя, как холод скручивает внутренности, несмотря на теплый воздух гостиной и задорно потрескивающие поленья в камине, который развела домовушка; покрывая тонким слоем инея руины ее внутреннего спокойствия. чувствует, как путаются волосы, цепляясь кончиками за кожу, хлещут по щекам, выбившись из наспех убранного пучка. она будто боится передумать, заслышав его андромеда, кажется, совершенно не удивленное, будто он, как и сама девушка, знал наверняка, о ее присутствии. а меда боится зажмуриться, отшатнуться то ли в ужасе, то ли в неверии, втянув голову в плечи, так не аристократично, словно провинившаяся дошкольница, или, как в детстве, трусливо закрыть ладонями уши, когда не хотела слышать что либо. в тот момент еще не до конца осознает, хотя, скорее всего, совсем не понимает, что тонет. идет камнем вниз, давно прекратив барахтаться в панике, в нелепой попытке спастись. втягивая, вмиг отяжелевший воздух, сквозь плотно сжатые зубы, чувствуя как немеют от усилия скулы, и, совершенно точно боясь моргнуть. словно, взаправду ожидая, что стоит подрагивающим ресницам опустить реальность, на мгновение, все станет в разы хуже; ее мир, что и без того дрожал под натиском действительности, развалится как карточный домик на сильном ветру, что несомненно сейчас бушевал за окном.
— рабастан, — приветствие выходит сухим, почти что идеально безразличным. если не считать, что готова поставить свое наследство, — слышала как скрипят от усилия ее зубы. там, где она пытается сохранить холодную отстраненность, окрашеную в багряный цвет чужой крови. она ведет худеньким плечом, почти что осязаемо отмахиваясь от его, дословно: что ты здесь делаешь? будто нет ничего более обыденного, находиться в гостиной поместья лестрейнджей посреди ночи, когда хозяев нет дома. ее подсознание шепчет о том, что кто-то здесь знает о том, что она соврет отвечая. поэтому, лучше промолчать там, где он оставит ее совершенно растерянной, потому что глупо предполагать, что фиолетовый подтек, что расцветает на лице — единственные его увечья, видеть которые было почти физически больно, а надеяться на то, что кровь на одежде не его — малодушно, если не сказать жестоко. под стать наследию, что ложилось на ее плечи с рождения. вот, только, беспричинно жестокой андромеда никогда не была.
его не смотри так — выводит из оцепенения, отдает колющей болью под ребрами, когда буквально чувствуешь, как от злости и накрывающей безысходности заходится сердце, готовое вывернуть ребра наизнанку. ей хочется закатить глаза, совершенно не аристократично фыркнуть, отбить колкой фразой; добавить резкое — как так? потому что они оба знают наверняка — она осуждает, хотя, не имеет на это никакого права. щурится и почти что злобно кривит губы, в такие моменты она все чаще напоминает себе свою старшую сестру. вот только андромеда не беллатрикс.
— знаешь, меня почти не привлекает перспектива прятать твой труп в ночи, — и это победа над собой, помноженная на смешливые ноты в голосе; когда его ладонь окрашена в багряный, а ее тихий голос раздается в гостиной, после затянувшегося молчания; но, даже для нее самой, все это кажется излишне чужим, наигранным, звенящим от напряжения. там, где на задворках сознания бьется пугающая мысль, словно птичка зажатая в силки, — такого рабастана она не знает. и, это, почти что откровенная ложь, которая плещется там, на дне радужки ее глаз. потому что слишком отчетливо помнит холодный взгляд направленный на магглорожденных. помнит, до дрожи в кончиках пальцах и желания покрепче схватить палочку. но вместо этого: — дай взглянуть.
и это почти что капитуляция, в небольшой гостиной поместья, когда меда начинает движение. потому что перед ней все еще человек, который одним из первых приходит на ум, когда она думает о семье, но, при этом, не является блэком. что, в других обстоятельствах, несомненно, является, в глазах меды, плюсом.
